Мартина тянулось невыносимо медленно, и что самое жуткое – она все время спрашивала себя, где он и что делает.
– Поговори со мной, Мэй. – Дженни коснулась ее плеча.
Задрожав от прикосновения подруги, Мэй обхватила лицо руками.
– Сначала я думала, может, все не так серьезно и он вернется домой, как только остынет.
– Понимаю.
– Но прошло уже две недели, – заплакала Мэй. – И он ни разу не позвонил за все это время.
– График решающих встреч… – беспомощно проговорила Дженни и тут же умолкла.
– Они побеждают, а я не могу даже поздравить его.
– Да он и не заслуживает твоих поздравлений, – закипела от гнева Дженни. – Как бы я хотела скрутить ему его толстую шею.
– Я только хочу, чтобы он остыл.
– Мартин не остывает. Это никогда не переставало удивлять меня, да и Рэя. Он зубами цепляется за причину своего гнева, как собака за кость.
– На сей раз кость – я, – прерывистым шепотом прошептала Мэй.
Но аналогия была неверной. Мартин совсем не цеплялся за нее – он отпускал ее. Все было пусто внутри, и все было снаружи. Во сне она поворачивалась, чтобы обнять Мартина, и находила только пустоту рядом с собой. Она смотрела на часы, и сердце подскакивало от радости, что скоро он будет дома. И тут же вспоминала, что он больше не живет здесь.
– Рэй говорит, Мартин стал совсем невозможен, – заметила Дженни.
– Он говорит обо мне?
– Нет, Рэй утверждает, что Мартин вообще отказывается разговаривать.
Они миновали розовые кусты.
– Веришь или нет, – сказала Мэй, вытирая слезы, – я хотела как лучше. Я хотела разрядить атмосферу, помочь залечить трещину между Сержем и Мартином.
Дженни покачала головой:
– Я знаю, как Мартин обожал своего отца. Когда-нибудь ему придется преодолеть эту пропасть. Отец унизил его, предал, а потом и смертельно ранил, когда Натали умерла. Его чувства сильнее, ты, я или кто-то еще можем представить. Он полон гнева на Сержа, и мне кажется, ярость ведет его и на льду, и всюду по жизни.
– Мне тоже так кажется. – Мэй закрыла глаза и представила лицо Мартина.
Таким, каким видела его в эти дни по телевизору и на фотографиях в газетах. Он напоминал медведя, разрывающего добычу в клочья. Словно пожирал свою собственную мягкую, человечную сторону.
– Не отступай, не порывай с ним, Мэй.
– Я не из тех, кто отступает.
Они оказались на том самом месте, где Мартин признавался ей в своих чувствах в прошлом году. Она вдыхала запах оттаявшей земли, кофейного удобрения, бутонов роз. Аромат возвратил ее воспоминания, и из глаз полились обжигающие, обильные слезы.
– Знаешь, – взяв ее за руку, сказала Дженни, – когда он сказал нам, что он встретил тебя, мы видели, как он изменился. Он стал… таким счастливым. Мы очень надеялись, что, раз он позволил себе быть любимым, он сошел с тропы вечной борьбы.
– Я хотела помочь ему сойти с нее. – У Мэй перехватило горло.
– Некоторые люди живут ради борьбы. Это ведет их по жизни. Больше, чем любовь, слава, корысть, что там еще. В мире хоккея это очень заметно.
Мэй обняла ее:
– Как я рада твоему приезду!
– И я рада, что приехала. Жаль, мне самой не пришло это в голову. У тебя замечательная подруга.
Мэй озадаченно посмотрела на Дженни.
– Тобин очень волнуется за тебя.
– Это она позвонила тебе?
Дженни кивнула:
– Да. Не сердись на нее.
Мэй посмотрела в глубину сарая. Тобин стояла рядом со столиком для чая и беседовала с посетителями, показывая им альбомы с коллекцией платьев. Как и Мэй, Тобин исполнилось тридцать шесть лет, она была женой и матерью. Но ее глаза оставались яркими и живыми, движения легкими. Совсем как у той маленькой девочки, когда они только-только подружились.
– Спасибо тебе за джем и за все остальное, – сказала Мэй, обнимая на прощание Дженни.
Как только клиентов поубавилось, Мэй направилась под навес. Свет, просачиваясь через трещины, превращал паутину в серебро. Паутина липла на лицо и волосы, но Мэй была деревенской девочкой и спокойно сняла паутину.
