До моего внутреннего слуха долетело эхо слов, услышанных давным-давно, когда я стоял на коленях перед лицом древней блистательной красоты, считая, что достиг вершины, и мне сказали, что я должен взяться за кисть и рисовать лишь то, что «отражает Божий мир».
Я не испытывал никакого смятения чувств – только невероятную смесь настроений, наблюдая, как она заново укладывает волосы, вплетая в них тонкие нити с жемчугами и бледно-зеленые ленты, расшитые теми же цветами, что и на платье. Полуприкрытая корсажем грудь покраснела. Мне захотелось сорвать его еще раз.
– Красавица Бьянка, с чего ты взяла, что я – его любовник?
– Это все знают, – прошептала она. – Ты его фаворит. Думаешь, он на тебя рассердится?
– Если бы, – вздохнул я, садясь. – Ты не знаешь моего Мастера. Он ни за что не поднимет на меня руку. Он ни за что даже голоса не повысит. Он сам велел мне познать все, что должен знать мужчина.
Она улыбнулась и кивнула.
– Поэтому ты пришел и спрятался под кроватью.
– Мне было грустно.
– Не сомневаюсь, – сказала она. – Ну, теперь спи, а когда я вернусь, если ты еще не уйдешь, я тебя согрею. Стоит ли тебе говорить, мой непокорный мальчик, чтобы ты никогда не смел и словом обмолвиться о том, что здесь произошло? Неужели ты еще такой маленький, что я должна объяснять тебе подобные вещи? – Она наклонилась, чтобы поцеловать меня.
– Нет, моя жемчужина, моя красавица, не нужно мне объяснять. Я даже
Она встала и принялась собирать рассыпанный жемчуг и смятые ленты – следы моего непрошеного вторжения. Потом разгладила постель. Она выглядела прелестно, словно лебедушка, под стать позолоченным лебедям ее похожей на ладью кровати.
– Твой господин все узнает, – сказала она. – Он великий волшебник.
– Ты его боишься? Я имею в виду – вообще, Бьянка, не из-за меня.
– Нет, – сказала она. – С чего бы мне его бояться? Все знают, что лучше его не злить, не оскорблять, не нарушать его уединения и не задавать вопросов. Но дело вовсе не в страхе. Что ты плачешь, Амадео, что случилось?
– Я не знаю, Бьянка.
– Так я тебе скажу, – сказала она. – Как и все великие люди, он сумел заменить собой весь мир. Такой человек становится для тебя всем, а его мудрый голос превращается в закон, которому подчиняется все на свете. А теперь ты оказался за пределами его мира и жаждешь вернуться. Все, что лежит вне поля его зрения, не имеет ценности, поскольку он этого не видит и не может оценить. Поэтому у тебя нет выбора: ты можешь только покинуть пустыню, не освещенную его сиянием, и вернуться к источнику. Ты должен пойти домой.
Она вышла и закрыла дверь. Я отказался оставить ее дом и заснул.
На следующее утро мы вместе позавтракали, и я провел в ее обществе весь день. Наша близость позволила мне взглянуть на нее совершенно другими глазами. Сколько бы она ни говорила о моем господине, я пока что хотел видеть только ее, хотел сидеть в ее покоях, где ею был пропитан весь воздух, где повсюду стояли ее личные, особенные вещи.
Я никогда не забуду Бьянку. Никогда.
Я рассказал ей – в той мере, в какой можно рассказать куртизанке, – о борделях, в которых побывал. Может быть, я и помню о них во всех подробностях только потому, что поведал о своих похождениях Бьянке. Конечно, я выбирал слова поделикатнее. Но я ей рассказал. В том числе и о желании Мастера, чтобы я всему научился, и о том, что он сам отвел меня в эти потрясающие академии.
– Отлично. Но тебе нельзя здесь оставаться, Амадео. Он отправил тебя в места, где ты мог наслаждаться большим обществом. Едва ли ему понравится, что ты проводишь время в компании одного человека.
Я не желал уходить. Но с наступлением вечера, когда ее дом заполонили английские и французские поэты, когда заиграла музыка и начались танцы, мне не захотелось делить ее с миром поклонников.
Я некоторое время наблюдал за Бьянкой, смутно сознавая, что обладал ею в ее личных покоях и что никому из этих поклонников не суждено пережить что-либо подобное. Однако утешения мне это сознание не принесло.
Мне нужно было получить что-нибудь от Мастера, хоть какое-то доказательство его страсти – нечто убедительное, способное стереть из памяти то, что произошло. Внезапно я отчетливо это понял и, раздираемый желанием, отправился в таверну, где постарался напиться, дабы осмелеть и вести себя дерзко и скверно. Только после этого я поплелся домой.
Я настроился на наглый, вызывающий и очень независимый лад, на том основании, что так долго пробыл вдали от моего господина и всех его тайн.
Когда я вернулся, он неистово рисовал, стоя на самом верху лесов, и я решил, что он выписывает лица греческих философов, творя, как обычно, чудеса, благодаря которым из-под кисти появлялись живые лики, как будто он снимал с них слой краски, а не наносил ее.
Он было одет в длинную, до пят, перепачканную серую тунику. Когда я вошел, он даже не обернулся. Такое впечатление, что все жаровни, которые нашлись в доме, были собраны в этой комнате, чтобы осветить ее так, как он хотел.
Мальчиков пугала скорость, с которой он покрывал холст красками.
Пока я заплетающимся шагом пробирался в мастерскую, до меня дошло, что он работает не над своей греческой академией.
Он рисовал меня. На этой картине я стоял на коленях – современный юноша с длинными локонами, одетый элегантно и неброско, так, как это было принято в высшем обществе, с невинным видом сложивший руки для молитвы. Вокруг меня собрались ангелы, как всегда, с добрыми и прекрасными лицами, но... с черными крыльями.
Черные крылья... Чем дольше я смотрел на полотно, тем более отвратительными виделись мне эти огромные крылья с черными перьями... Отвратительными! А он уже практически закончил картину. Мальчик с каштановыми волосами без вызова смотрел на небеса, как живой, а ангелы казались алчными и в то же время печальными.
Однако ничто не производило более чудовищного впечатления, чем вид рисующего Мастера, – вид его стремительно двигавшейся руки и кисти, хлещущей по холсту, оживлявшей небо, облака, сломанный фронтон, крыло ангела, солнечный свет...
Мальчики прижимались друг к другу, уверенные, что перед ними либо сумасшедший, либо колдун. Одно из двух. Зачем же он так бездумно открылся тем, чей разум до сих пор оставался непотревоженным?
Зачем он выставляет напоказ нашу тайну, демонстрируя всем, что он не более человек, чем нарисованные им крылатые существа? Как же он, властелин, позволил себе до такой степени утратить душевное равновесие?
Неожиданно он гневно швырнул горшок с краской в дальний угол комнаты, обезобразив стену темно- зеленой кляксой. Он выругался и выкрикнул что-то на совершенно незнакомом нам языке.
Он сбросил вниз остальные горшки, и с деревянных лесов полились густые сверкающие потоки краски. Кисти полетели во все стороны, как стрелы.
– Убирайтесь отсюда! Идите спать! Я не желаю вас видеть, невинные ангелочки! Убирайтесь! Уходите!
Ученики разбежались. Рикардо собрал вокруг себя самых маленьких. Все поспешно вышли.
Он сел высоко на лесах, свесив ноги, и смотрел на меня сверху вниз, словно не узнавая.
– Спускайся, Мастер, – сказал я.
Его растрепанные волосы были кое-где запачканы краской. Его не удивило мое присутствие, он не вздрогнул при звуке моего голоса. Он знал, что я пришел. Он всегда знал такие вещи. Он слышал, что говорят в других комнатах. Он знал, о чем думают окружающие. Из него ключом била магия, а когда я пил из этого ключа, у меня голова шла кругом.
– Давай я расчешу тебе волосы, – сказал я, в полной мере сознавая всю дерзость и оскорбительность своего поведения.
