слово «да». Я, кажется, кивнул, а потом выражать что-то словами показалось мне полным абсурдом.
В этой красоте сквозила великая сила. Она окружила меня, как воздух, ветер или вода, но она не имела к ним отношения. Она была гораздо более разреженной и глубинной и, удерживая меня с внушительной силой, тем не менее оставалась невидимой, лишенной ощутимой формы и напряженности. Этой силой была любовь.
«О да, – думал я, – это любовь, совершенная любовь, и в своем совершенстве она наполняет смыслом все, что я когда-либо знал и испытал: каждое разочарование, каждую обиду, каждый ложный шаг, каждое объятие, каждый поцелуй... Все это было только предзнаменованием божественного приятия и добра, ибо дурные поступки показывали, чего мне недостает, а хорошие – пусть даже только на мгновение – приоткрыли завесу над тайной истинной любви...»
Эта любовь наполнила смыслом всю мою жизнь, вплоть до, казалось бы, самых незначительных ее обстоятельств. И пока я этим восторгался, пока всецело, без малейших сомнений, отдавался ей, начался удивительный процесс: вся моя жизнь вернулась ко мне в образах тех, кого я когда-либо знал.
Я увидел свою жизнь с самых первых секунд и до того момента, который привел меня сюда. В этой жизни не нашлось ничего особенно примечательного; в ней не хранилось ни великой тайны, ни перелома, ни судьбоносного события, которое изменило бы мою душу. Напротив, она оказалась вполне естественной и заурядной цепочкой мириад крошечных событий, и каждое из них касалось других душ, так или иначе связанных со мной. Теперь я осознал нанесенные мною обиды и услышал те мои слова, что приносили успокоение, я увидел результат своих повседневных поступков. Я увидел обеденный зал, пировавших в нем флорентийцев и вновь постиг смятение и одиночество, в котором они пребывали перед смертью. Я увидел печаль и полную оторванность от окружающего мира их душ, сражающихся за то, чтобы остаться в живых.
Единственное, чего я не видел, это лица моего господина. Я не видел, кто он такой. Я не видел его душу. Я не видел, что значит для него моя любовь или что значит его любовь для меня. Но это не имело значения. В действительности я осознал это только позже, когда пытался передать испытанные мной ощущения. Пока что важно было только понимание того, что означает дорожить остальными и ценить саму жизнь. Я осознал, что значило рисовать картины, – не рубиново-красные, кровавые и животрепещущие венецианские полотна, но старинные картины в древнем византийском стиле, которые когда-то, на редкость совершенные и безыскусные, выходили из-под моей кисти. Теперь я вспомнил, что в прошлом писал удивительные иконы, и увидел эффект, произведенный моими творениями... И мне казалось, что я буквально тону в этом огромном потоке информации. Ее накопилось так много, и тем не менее все это богатство было так легко воспринимать, что я почувствовал великую и окрыляющую радость.
Знания эти были сродни любви и красоте. И я вдруг осознал, что фактически все эти понятия – знания, любовь, красота – составляют единое целое.
Душа моя наполнилась торжеством и великим счастьем.
«Ну да, конечно, как же я не понял, ведь на самом деле все так просто!» – думал я.
Обладай я в тот момент телом, будь у меня глаза, я бы непременно заплакал. Но это были бы сладостные слезы. В действительности же моя душа пребывала, так сказать, вне пределов всего мелочного, обыденного, способного лишить воли. Я оставался спокойным, и знания, факты, то есть сотни и сотни мелких подробностей, которые, как прозрачные капли волшебной жидкости, проходили сквозь меня, наполняли меня и исчезали, уступая дорогу новым нитям этого водопада истины, внезапно поблекли.
Там, впереди, стоял стеклянный город, а за ним высилось голубое, как в полдень, небо. Только теперь его заполнили все существующие на свете звезды.
Я устремился к городу, причем так поспешно и целенаправленно, что задержать меня смогли только три человека.
Потрясенный до глубины души, я застыл на месте. Этих людей я знал. Они были священниками – монахами, старыми монахами из моей родной страны, которые умерли задолго до того, как я нашел свое призвание. Теперь я видел все это очень отчетливо, я знал их имена, знал, от чего они умерли. На самом деле это были святые покровители моего города и огромного монастыря с пещерами, где я раньше жил.
– Зачем вы меня держите? – спросил я. – Где мой отец? Он уже здесь, правда?
Не успел я задать этот вопрос, как увидел своего отца. Он выглядел точно так же, как и всегда: крупный мужчина в кожаных охотничьих одеждах, с взлохмаченной бородой и длинными каштановыми волосами, того же цвета, что и у меня. Его щеки покраснели от холодного ветра, а нижняя губа, отчетливо видная между густыми усами и бородой с проседью, насколько я помнил, была влажной и розовой. Глаза по-прежнему оставались ярко-синими. Он, как обычно, с доброй улыбкой помахал мне рукой. Он выглядел так, словно, невзирая на советы и предостережения, опять собрался поохотиться в степи. Он совершенно не боялся монголо-татарских налетов. В конце концов, при нем был большой лук, такой тугой, что натянуть его мог только он, с ним были его остро заточенные стрелы и огромный широкий меч, одного удара которого было достаточно, чтобы снести человеку голову с плеч. Словом, мой отец походил на мифического героя великих, поросших травой степных просторов.
– Отец, почему они меня держат? – спросил я.
Однако взгляд его вдруг стал пустым, улыбка погасла, а лицо утратило всякое выражение. Не прошло и минуты, как образ его поблек и рассеялся в воздухе. К моей глубочайшей, невыразимой печали, он исчез.
– Андрей, твое время еще не пришло, – сочувственно утешали меня стоявшие рядом монахи с длинными седыми бородами, облаченные в черные рясы.
Я чувствовал себя бесконечно несчастным. Мне стало так грустно, что я не в силах был произнести хоть слово в ответ. Я понял, что никакие мои возражения ничего не изменят, и один из монахов взял меня за руку.
– Ну вот, вечно с тобой так, – сказал он. – Что ж, спрашивай.
Он не шевелил губами, но в этом не было необходимости. Я слышал его очень отчетливо и знал, что он на меня не сердится. На такое он был не способен.
– Почему, – спросил я, – мне нельзя остаться? Почему вы не позволяете мне остаться, если я того хочу и если уж я сюда пришел?
– Подумай обо всем, что ты увидел. Ты знаешь ответ.
Должен признаться, что в то же мгновение я действительно понял ответ. Сложный и одновременно крайне простой, он был подсказан мне теми знаниями, которые я получил.
– Ты не сможешь унести эти знания с собой, – сказал монах. – Ты забудешь практически все, что здесь увидел. Но всегда помни общий урок: значение имеет только любовь – твоя любовь к другим, их любовь к тебе, любовь ко всему и вся в окружающей тебя жизни.
Его объяснение показалось мне чудесным и исчерпывающим! Это были не пустые слова, нет! Это было нечто безмерное, неуловимое, но столь всеобъемлющее, что все смертные преграды непременно должны были рухнуть перед лицом, казалось бы, простой истины.
Еще миг – и я вернулся в свое тело. Я вновь превратился в мальчика с каштановыми волосами, умирающего на кровати. Руки и ноги зудели, а когда я изогнулся, спину обожгла жуткая боль. Я по-прежнему горел, потел и корчился в муках, губы потрескались, оцарапанный о зубы язык распух.
– Воды... – попросил я. – Пожалуйста, дайте мне воды...
В ответ послышались тихие всхлипывания, перемежающиеся смехом и восклицаниями, выражавшими благоговейный восторг.
Они уже оплакивали меня, но, как оказалось, преждевременно. Я открыл глаза и посмотрел на Бьянку.
– Мне пока рано умирать.
– Что ты сказал, Амадео? – спросила она, наклоняясь и прижимаясь ухом к моим губам.
– Пока рано... – повторил я.
Мне принесли холодного белого вина с медом и лимоном. Я сел и выпил его маленькими глотками.
– Еще... – слабым голосом тихо попросил я, проваливаясь в сон.
Я вновь опустился на подушки и почувствовал, как Бьянка нежно прикладывает салфетку к моему лбу и опущенным векам. Какое чудесное милосердие! Как важно уметь приносить небольшое, но благородное
