резко останавливался.
– Что ты думаешь о призраке? – спросил я. – Я бы хотел услышать это из твоих уст, прежде чем расскажу, что почувствовала Меррик и что видел сам.
– Я знаю, о чем вы оба думаете.
Наконец Луи поднял на меня взгляд и откинулся на спинку стула. Только тут я заметил темное пятно крови на его свитере. Рана все-таки оказалась серьезной. Мне это не понравилось. Мне было невыносимо видеть на нем кровь, как и на Меррик. Меня поразило, как сильно я люблю их обоих.
– Вы уверены, что призрак воспользовался моими страхами, – спокойно заявил он. – Я знал, что вы это скажете еще до того, как все началось. Но, видишь ли, я прекрасно помню Клодию. Я помню ее французский, помню каждую интонацию, ритм речи. Это была действительно Клодия, и пришла она из темноты – из какого-то жуткого места, где ей не найти покоя.
– Тебе известны мои аргументы. – Я покачал головой. – Что ты теперь будешь делать? Каким бы ни был твой план, не смей что-либо предпринимать, не поделившись со мной.
– Знаю, mon ami, я прекрасно это сознаю, – ответил он. – Но и ты должен знать, что нам теперь недолго осталось быть вместе.
– Луи, умоляю...
– Дэвид, я устал и хочу просто сменить одну боль на другую. Клодия произнесла нечто, что я никак не могу забыть. Она спросила, готов ли я отказаться ради нее от комфорта и благополучия. Помнишь?
– Нет, старина, ты все перепутал. Она спросила, готов ли ты отказаться от комфорта ради смерти, но она не обещала, что встретит тебя там! В том-то все и дело. Ее там не будет. Боже мой, сколько лет в Таламаске я изучал истории призраков и их послания, сколько лет я корпел над рассказами тех, кто общался с фантомами и потом делился своим опытом. Ты можешь думать что угодно о загробной жизни. Это не важно. Но если ты выберешь смерть, Луи, то не сможешь потом снова вернуться к жизни. Вера закончится. Умоляю, не делай этого выбора. Останься ради меня, если не ради чего-нибудь другого. Останься ради меня, потому что ты мне нужен. И останься ради Лестата, потому что он тоже в тебе нуждается.
Конечно, мои слова его не удивили. Он поднес левую руку к груди и слегка нажал на рану. Лицо исказила гримаса боли, но уже через секунду оно разгладилось. Луи покачал головой.
– Да, я думал, что ради тебя и Лестата нужно остаться жить. Но как же тогда она? Как же наша прелестная Меррик? Что ей понадобится от меня?
Казалось, Луи еще много о чем мог сказать, но внезапно замолк и нахмурился, потом быстро повернул голову.
– Дэвид, ты слышишь? – взволнованно спросил он. – Дэвид, прислушайся!
Я ничего не услышал, кроме городского шума.
– Что это, дружище? – спросил я.
– Дэвид, послушай. Это вокруг нас. – Он поднялся, не отнимая левой руки от болезненной раны. – Дэвид, это Клодия – ее музыка, ее клавесин. Я слышу его повсюду. Дэвид, она хочет, чтобы я пришел. Я знаю.
Я порывисто вскочил и обнял его.
– Ты не сделаешь этого, друг, ты не можешь так поступить, не сказав слова прощания Меррик и Лестату, а оставшихся часов до рассвета на это не хватит.
Он смотрел куда-то вдаль как зачарованный, глаза блестели, выражение лица смягчилось.
– Я знаю эту сонату. Я ее помню. Клодия любила это произведение, потому что Моцарт, когда его написал, был еще совсем ребенком. Неужели ты ничего не слышишь? Но ведь как-то раз ты слышал, вспомни. Прелестная музыка. Как прекрасно играет моя Клодия.
Луи рассмеялся каким-то неестественным смехом, и на глаза ему навернулись кровавые слезы.
– До меня доносится пение птиц. Прислушайся. Они поют в клетке. Все наши соплеменники, кто были с ней знакомы, считают Клодию бессердечной, но она такой не была. Просто она знала то, что я понял лишь спустя много десятилетий. Она владела тайнами, которые могут научить только страданиям...
Его голос оборвался на полуслове, он изящно высвободился из моих рук, прошел на середину комнаты и стал оглядываться, словно музыка действительно звучала со всех сторон.
– Неужели ты не понимаешь, какое благо она сотворила? – прошептал он. – Музыка продолжает звучать, Дэвид, темп ее все ускоряется. Клодия, я слушаю тебя! – выкрикнул он в пространство и снова принялся окидывать невидящим взглядом все предметы. – Клодия, очень скоро я буду с тобой! – после паузы выкрикнул он вновь.
– Луи, – сказал я, – скоро утро. Идем со мной, пора.
Он стоял неподвижно, склонив голову и безвольно опустив руки. Вид у него был бесконечно печальный, словно после сокрушительного поражения.
– Музыка прекратилась? – спросил я.
– Да, – прошептал он и медленно поднял на меня растерянный взгляд, но уже через секунду вновь овладел собой. – Две ночи дела не решат, правда? И я смогу поблагодарить Меррик. Смогу передать ей портрет – вдруг он понадобится Таламаске.
Луи показал на ближайший столик, низкий, овальный, стоявший перед диваном.
Я увидел там раскрытый дагерротип. Портрет Клодии вывел меня из себя, когда я встретился с ним взглядом. Мне хотелось захлопнуть маленький футляр. Впрочем, это не важно. Я знал, что никогда не допущу, чтобы портрет оказался в руках служителей Таламаски. Я не мог позволить, чтобы такой важный предмет перешел к чародейкам, таким же всесильным, как Меррик. Я не мог позволить, чтобы Таламаска исследовала то, чему мы недавно стали свидетелями.
Но я ничего не сказал.
Что касается Луи, то он стоял, погрузившись в мечты, как и всегда элегантный в своем блеклом черном одеянии. Кровавые слезы высохли, придав глазам поистине устрашающий вид. Он вновь уставился в никуда, отрешившись от моего горячего сочувствия, наотрез отказываясь от любого утешения, которое я мог ему подарить.
– Завтра встретимся вновь, – сказал я.
Он кивнул.
– Птицы больше не поют, – прошептал он. – Я даже мысленно не могу воспроизвести звучавшую музыку.
Вид у него был безутешный.
Я в отчаянии прибегнул к последнему аргументу:
– Все неподвижно в том мире, который она описала. Подумай об этом, Луи. Встретимся завтра после захода солнца.
– Да, мой друг, я ведь уже пообещал, – отрешенно произнес он и нахмурился, словно пытаясь что-то припомнить. – Я должен поблагодарить Меррик и, конечно, тебя, мой друг, за то, что вы выполнили мою просьбу.
Мы вместе покинули городской дом. Луи отправился туда, где проводил дневное время, но куда именно, я не знал.
У меня было больше времени, чем у него. Подобно Лестату, моему всесильному создателю, я не спешил укрыться в могиле при первом намеке на рассвет. Солнце должно было полностью подняться над горизонтом, чтобы меня сковал наконец близкий к параличу сон вампира.
В моем распоряжении оставался еще час – или чуть больше, – хотя на нескольких деревьях Садового квартала уже запели утренние птицы, и, пока я добрел до городских окраин, небо успело сменить густой темно-синий цвет на бледно-фиолетовый, какой бывает в сумерках. Я помедлил немного, позволяя себе полюбоваться картиной, а потом вошел в пыльное здание и поднялся по ступеням.
Ничто не шевельнулось в старом монастыре, покинутом даже крысами. От толстых кирпичных стен шел холод, хотя стояла весна. Мои шаги гулким эхом разносились по всему зданию, но это меня ничуть не смущало. Я с уважением относился к Лестату и старался возвестить о своем приходе, прежде чем переступить порог его просторного аскетичного убежища.
Огромный двор был пуст. Птицы громко пели в густой листве деревьев на Наполеон-авеню. Я остановился на верхнем этаже, чтобы бросить взгляд из окна, жалея о том, что не могу устроиться на день в высоких ветвях ближайшего дуба. Какая безумная мысль, но, возможно, где-то вдали от всей боли,
