Мне хотелось, чтобы Нэш и тетушка Куин получше узнали Томми, тем более что парнишка отлично держался в новой обстановке. Не дичился, не был перевозбужден и проявил тот незаурядный ум, который я в нем заподозрил при нашей первой встрече. Слава богу, любимыми его предметами оказались литература и история. Математика у него шла хуже, но все равно и в ней он делал успехи. В общем, католическое обучение дало свои плоды, и Нэш с тетушкой Куин оба были в восторге от мальчика – впрочем, я на это и надеялся.
После того как все мы полакомились «обалденными» десертами, я подвел Томми к столику Мэйфейров и Стирлинга, чтобы представить его, и мальчишка вел себя безукоризненно. Потом мы договорились, что моя дорогая компания вернется в гостиницу, а я отправлюсь с Моной в ее палату.
Но прежде я обнял Гоблина и прошептал ему на ухо:
«Ступай с ними. Не отходи от них ни на шаг. И сразу возвращайся ко мне, если появится Петрония».
Гоблин удивился, но, покорно кивнув, сразу исчез.
У Моны была палата люкс, очень похожая на ту, в которой когда-то лежал я, – с огромной больничной кроватью и смежной гостиной. Мона действительно набросала поверх кровати белые детские одеяльца, как говорила. При мне она убрала все засохшие лилии и маргаритки и, собирая пригоршнями свежие цветы из корзин, расставленных по всей комнате, заново украсила ложе.
Потом она прыгнула на кровать и откинулась на огромную гору подушек, игриво мне улыбаясь. Тут мы оба зашлись хохотом.
Доктор Уинн Мэйфейр, стоявший тут же и наблюдавший с серьезным видом за всем происходящим, произнес своим мягким уважительным голосом, который, в свою очередь, у других тоже вызывал уважение:
«Хорошо, Офелия, теперь ты готова, чтобы я включил контакт?»
«Действуйте, доктор, – ответила она. – А потом, без сомнения, можете закрыть за собой эту дверь. Квинн знает, что электрический контакт – единственный контакт, который здесь разрешен, правда, Квинн?»
Кажется, я тогда покраснел.
«Да, доктор», – сказал я.
«Вы полностью сознаете риск, Квинн?» – спросил доктор Уинн.
«Да, сэр», – ответил я.
Мне тяжело было смотреть на иглу в ее руке, на покрасневшую кожу и пластырь, крепивший всю конструкцию, но я чувствовал, что должен, просто обязан вытерпеть все это вместе с ней, и проследил взглядом, как прозрачная жидкость течет по трубке из пластикового мешка, подвешенного на металлическом крючке. Где-то на стыке был установлен крошечный компьютер, издававший писк и сыпавший какими-то цифрами. Рядом стоял агрегат побольше, готовый для более сложных исследований, но, к счастью, сейчас в этом, видимо, не было необходимости.
Мне хотелось о многом расспросить доктора Уинна Мэйфейра, но я был не вправе задавать вопросы – пришлось положиться на заверения Моны, что ее состояние действительно стабильно. Тем более что я знал: завтра придется покинуть Мону, утешаясь только ее словом, что здоровье тетушки Куин сейчас самое для меня главное.
Как только доктор ушел, мы сразу оказались в объятиях друг друга, не забывая о священных трубочках, и я осыпал ее поцелуями, называя вечной любовью, стараясь доставить ей удовольствие, какое она доставляла мне.
Это была длинная ночь нежных поцелуев и любви – на одеялах, наверное, до сих пор сохранились тому свидетельства.
Наступил рассвет, мутный и розоватый, какой бывает в городе, и тогда я попрощался с Моной. Если бы кто-то в тот момент сказал мне, что я больше никогда не увижу ее – эту милую сонную девочку среди кружев и цветов, в ореоле чудесных растрепанных волос, – я бы ему не поверил. Впрочем, я бы тогда многому не поверил.
Впереди меня ожидали хорошие времена.
Из больничной палаты, где я оставил Мону сонной, красивой и такой же свежей, как цветы, окружавшие ее в увлажненных корзинах, я прямиком отправился за билетами на самолет, а потом за паспортом Томми (в бюро мы с тетушкой Куин оба подтвердили, что «знаем этого мальчика как Томми Блэквуда»), после чего мы вылетели самолетом в Нью-арк, и Гоблин сидел рядом, сильный и видимый, на собственном дорогом месте первого класса, и уже из Ньюарка мы полетели в Рим.
35
Кто может сказать, прошли бы мои несколько дней в Новом Орлеане по-другому, знай я тогда, что мы отправляемся в наше европейское турне на полных три года?
Никто из нашей компании не предполагал, что праздник продлится так долго, и в самом деле нас поддерживало ощущение сиюминутности происходящего – мы постоянно проверяли тетушкино давление и общее самочувствие, обращаясь к ее любимым врачам в Париже, Риме, Цюрихе и Лондоне, – когда мы разъезжали по странам, посещая все замки, музеи, соборы и города, которые тетушка Куин показывала мне с такой любовью и энтузиазмом, а Нэш снабжал мудрыми сведениями, из которых я постоянно черпал неугасаемый стимул ехать дальше; мы все время поддавались на уговоры тетушки Куин задержаться в Европе «еще на несколько месяцев», заехать еще в одну «маленькую страну» или посетить очередные великолепные «развалины», которые я «никогда не забуду».
Тетушка Куин сдавала, в этом не было сомнения, или, если говорить более откровенно, она была слишком стара для подобных путешествий, но никак не хотела этого признавать.
Синди, наша великолепная сиделка, присоединилась к нам по первому зову, и всем сразу стало немного легче, так как Синди могла правильно отреагировать на тревожные признаки и своевременно дать нужное лекарство, а еще она принадлежала к тому сорту прирожденных сиделок, которые не чураются всякого рода личных поручений, а потому вскоре превратилась также и в секретаря тетушки.
Нэш тоже исполнял эти функции для нас обоих – рассылал факсы консьержам различных великолепных отелей, где мы останавливались, оплачивал счета, раздавал чаевые и занимался прочими делами, так что мы и горя не знали. А еще Нэш, виртуозно владевший своим портативным компьютером, писал под диктовку тетушки письма ее друзьям.
Что касается его комментариев по поводу того, что мы видели, и тех мест, которые посещали, то Нэш очень серьезно относился к подобным экскурсиям, всегда готовился к ним заранее, так что его наблюдения были свежи и неизбиты и он всегда мог ответить на любой наш вопрос.
А еще он прекрасно справлялся и с физической работой: помогал тетушке Куин сесть и выйти из лимузина, подняться и спуститься по лестнице, и даже не считал для себя зазорным ослабить или затянуть ремешки ее туфель на убийственно высоких шпильках.
Но самое главное, чем больше мы путешествовали, чем больше наслаждались, чем больше мы с Томми радовались всему происходящему – мы с ним наравне считались младшими членами группы, – тем невыносимее для меня становилась мысль сказать тетушке Куин: «Да, ты должна все это прекратить, это твоя последняя поездка во все эти чудесные места, которые ты так любила. Не видать тебе больше ни Парижа, ни Лондона, ни Рима».
Нет, я не мог этого вынести, и не важно, как сильно я любил Мону, не важно, как сильно мое сердце страдало по ней, не важно, как сильно я боялся, что все ее факсы, и письма, и сообщения по электронной почте со словами о «стабильном состоянии» не отражают правды.
Итак, на протяжении более чем трех лет мы славно бродяжничали по свету, и я не стану теперь даже пытаться пересказать все наши приключения, остановлюсь только на определенных вещах.
Позволь мне сейчас для полноты картины отметить, что Томми действительно оказался гениальным ребенком, что я сразу в нем заподозрил; он, как взрослый, впитывал всю окружавшую его красоту и знания, а потом без всякого понукания с нашей стороны отдавал на проверку мне или Нэшу свои эссе, написанные живо и ярко.
Тот факт, что он так сильно был на меня похож, очевидно льстил моему самолюбию, не сомневаюсь, но я все равно любил бы мальчика, даже если бы он выглядел иначе. Мне особенно импонировала его любознательность. В нем не было и малой доли того мрачного высокомерия, которое отличает невежество; он без конца забрасывал Нэша вопросами и покупал всевозможные сувениры для всех своих родных, и мы
