— Ты же не собираешься сделать из нее тетушку Куин, нет? — спросил я. Она продолжала щелкать клавишами.
— Она Офелия Бессмертная, — сказал он, но не добился одобрения.
Мы оставили ее. Прошли вниз по коридору, миновали цветник, вышли во внутренний дворик, где нашли пару железных стульев. Я подумал, что никогда ими не пользовался. Они выглядели очаровательно старомодно — милым напоминанием о викторианской эпохе. Я не приобретаю без необходимости ничего, что бы ни было антикварным или необыкновенно красивым.
Сад окружил нас высокими банановыми деревьями с их расцветающими ночью цветами. Журчание воды в фонтане смешивалось с отдаленным отзвуком Мониного клацанья и ее шепотом, когда она писала.
Я мог слышать хныканье ночного концерта какой-то группы с Рю Бурбон. Я мог бы услышать весь проклятый город, если бы захотел. Небо стало светло-сиреневым, затянулось облаками и отражало огни города.
— Я так не думаю, — сказал Квинн.
— Что, братишка? — я очнулся от прислушивания к отдаленным звукам.
— Я вижу ее наследницей тетушки Куин, — сказал он. — Разве ты не заметил? Все, что тетушка Куин хотела подарить — одежду, драгоценности, все то, что она хотела отдать Жасмин, она уже отдала. И в банках достаточно средств для того, чтобы Томми смог содержать свою будущую жену или на ком там женится маленький Джером (Джером был сыном Квинна от Жасмин, позвольте вам напомнить) И, таким образом, я сделал Мону наследницей, возможно, десятой доли самых вызывающих шелковых платьев. Жасмин все равно никогда не носила вызывающие шелковые платья. А эти сияющие туфли, которые на самом деле никому не нужны. А эти простенькие черепаховые камеи…
Если бы тетушка Куин каким-нибудь образом узнала, что со мной случилось, чем, деликатно выражаясь, я стал. Если бы она могла знать, что Мона со мной, теперь, когда небо и земля поменялись местами, она бы пожелала, чтобы я подарил эти вещи Моне. Ей было бы приятно, что Мона бегает здесь в ее туфлях.
Я выслушивал все это с пониманием. Я и раньше это понимал. Но дочь Моны — что она собой представляет?
— Одежда и туфли делают ее счастливой, — сказал я. — Может, это оттого, что она так долго болела, что ее собственная одежда пришла в негодность? Кто знает?
— Что тебе показала Кровь, когда ты создавал ее? Что это за женщина-дитя?
— Вот, что я видел, — отозвался я. — Я видел ее дочь, но уже взрослую женщину — чудовище в ее собственных глазах. Она ее произвела на свет. Тварь исторглась из нее. Но она ее любила и нянчилась с ней. Я видел. А потом Мона ее потеряла. Как-то так, как она пытается рассказать. Теперь дочери нет.
Он был шокирован. Ничего похожего в ее мыслях он не уловил. Но во время Обряда можно зайти дальше, чем вам бы хотелось. В этом-то и весь ужас. И в этом его величие.
— Это было именно так противоестественно, так нелепо? — спросил он, но тут же отвел глаза. — Ты знаешь, несколько лет назад, я тебе рассказывал… Я был приглашен в дом Мэйфейров на обед. Ровен показала мне одно место. Там был некий секрет, какая-то темная история витала все время в воздухе. Я его чувствовал в молчании Ровен, в ее движениях, но я не улавливал ничего подобного в Михаэле. И даже теперь Мона не хочет нам говорить.
— Квинн, тебе также не хочется рассказывать ей, зачем ты убил Патси, — сказал я. — Проживая год за годом свою жизнь, мы начинаем понимать, что нет необходимости облегчать душу откровениями. Рассказывая, мы переживаем снова и снова страдаем.
Хлопнула дальняя дверь. Каблучки Моны застучали вниз по лестнице, в руке она сжимала страницы.
— Великий Боже! Как же мне нравятся эти туфли! — сказала она, направляясь к нам через внутренний дворик.
Затем она встала перед нами, похожая на восковую куклу, освещенную светом, льющимся из окон над лестницей. Приняв значительную, как у школьной учительницы, требующей внимания, позу, она начала:
— 'Должна признать, хотя я нахожусь в этом возвышенном состоянии всего лишь две ночи, что сама природа моей силы, как и значение моего существования, подтверждают онтологическое превосходство сенсуальной философии, которая буквально хлещет из меня, множась каждый миг и каждый час моего продвижения вперед в постижении вселенной вокруг меня и моего собственного внутреннего мира. Это требует от меня немедленного переосмысления концепции мистицизма, о которой я уже упоминала ранее, чтобы достигать состояния одновременно отстраненного и чувственного. Как возвышенно абстрактных, так и близких к оргазму ощущений, превосходящих все эпистемологические человеческие ограничения и возникающих в равной степени как, когда я пью кровь, так и когда я смотрю на свет от свечи'.
— Был период, когда герменевтика боли виделась мне искуплением, возможно, потому что я далеко продвинулась на стезе молящего о Покое, и в этом состоянии лобзала Христа и пять его ран в надежде, что мне будет даровано Успокоение, ускользающее, как мне чудилось, от меня. Но теперь я вижу себя, стремительно приближающейся к Богу по совершенно неожиданному пути.
— Может ли это объясняться тем, что, став вампиром и получив душу вампира, как когда-то душу человеческую, я освобождаюсь от прежних обязательств и вырываюсь за онтологические границы? Я думаю, нет.
— Напротив, я считаю, что именно теперь мне по силам исполнить величайшее предназначение: понять, в чем высший смысл моей силы. При том, что я, безусловно, стала вампиром по собственной воле и путем крещения Кровью, но по своему рождению, становлению и сущности — я человек и должна разделить человеческий удел, пусть я никогда не состарюсь и не умру.
— Возвращаясь к неизбежному вопросу Искупления. Да. Я по-прежнему нахожусь в релятивистской вселенной, неважно насколько эффектное и впечатляющее я приняла воплощение, но я вижу себя в том же измерении, в котором пребывала до трансформации. И теперь я должна спросить: неотвратимо ли закрыт для меня отныне путь к Благодати, указанный нашим Божественным Избавителем, ознаменованный его Воплощением еще до его Распятия — те события, которые, убеждена, действительно имели место в человеческой истории и заняли свое место в хронологии? Могу ли я познать оба этих явления и искать в них отклик?
— И может ли причастие Матери нашей Церкви проникнуть в меня в моем теперешнем состоянии? Но, основываясь на своем коротком опыте, принимая во внимание тот экстаз и страстность, которые, неистовым ураганом проникнув в меня, полностью заменили собой всю боль и все страдания моего организма, должна признать — я осознаю, что отлучена от тела Христа по глубинной сущности самой моей природы.
— И может случиться, что я так никогда и не получу ответа на свой вопрос, неважно, как хорошо я познаю мир и себя саму. Но не значит ли, что само это незнание делает меня только ближе к экзистенциальной сути бытия человека?
— Мне кажется, что самым мудрым выходом будет — с глубоким гуманизмом и, продвигаясь дальше в захватившем меня духовном росте, — признать, что у меня нет надежды найти пристанище в своих духовных блужданиях, будут ли они продолжаться несчетными веками или несколькими годами невыносимого экстаза. Нет шанса узнать, будет ли мне в конце даровано Прощение. И, возможно, само это незнание, моя сверхчеловеческая чувственность, всепоглощающее наслаждение во время насыщения кровью и есть моя цена за избавление от некогда испытываемой боли, за неотвратимость надвигающейся когда-то пугавшей меня смерти, за вездесущую угрозу моего былого человеческого бытия.
— Что скажете?
— Очень хорошо, — сказал я.
Квинн встрепенулся.
— Мне понравилось слово 'неотвратимо'.
Она подбежала к нему и стала мутузить его страницами по голове и плечам, а также пинать ногами в туфельках на высоком каблуке.
Он только негромко смеялся и беспомощно защищался от нее рукой.
— Погоди, это же лучше, чем плакать! — сказал он.
