источая невероятно обворожительный, почти божественный аромат, и взирал на нее сияющими, неподвижными и умоляющими глазами. Лицо у него было гладкое, как у ребенка И так же по-детски выглядели ярко-розовые губы.
Казалось, он не осознавал, сколь ослепительна его красота, или, по крайней мере, безотчетно пользовался ею, чтобы очаровать Гиффорд, а быть может, просто чтобы сбить с толку, успокоить, усыпить ее бдительность. Казалось, он видел не свое отражение в ее глазах, а только ее.
– Гиффорд, – шептал он. – Внучка Джулиена
Неожиданно ее охватил такой невероятно гнетущий ужас, какими бывают лишь бесконечные детские страхи. Это был миг безумного помрачения. Ребенком она в такие минуты обычно вся скукоживалась и, стиснув колени руками, принималась рыдать, боясь при этом приоткрыть глаза, боясь каждого скрипа в доме, боясь стонов матери, а также темноты и всего того кошмара, который та в себе таила.
Усилием воли Гиффорд заставила себя вернуться к реальности. Для этого она посмотрела вниз, желая почувствовать под ногами кафельный пол и увидеть надоедливо-настойчивое мерцание огня. Потом взглянула на руки незнакомца – они были белыми, но с ярко очерченными, как у всякого взрослого, венами. Она перевела взор на его гладкий, без единой морщинки, как у самого Христа, обрамленный темными волосами лоб. Она невольно обратила внимание на очертания его ровных черных бровей, благодаря которым еще ярче выделялись глаза, особенно когда они были устремлены на нее. Покрытый блестящей и густой черной бородой подбородок остро выдавался вперед.
– Я хочу, чтобы вы сейчас же покинули дом, – произнесла она, понимая всю бессмысленность и бесполезность собственных слов.
Гиффорд вспомнила о пистолете, который лежал в туалете. Только сейчас она поняла, что всегда искала повод применить его в деле. В ее памяти всплыли запах пороха и грязный тир с цементными стенами в Гретне. Казалось, она даже слышала бодрый голос Моны. И почти осязала большой и довольно увесистый предмет в своих руках, который сотрясался при каждом нажатии курка. О, как бы он сейчас ей пригодился!
–
– Не могу, драгоценная моя, – медленно пропел он в ответ.
– Вы несете какую-то чушь. Я вас не знаю. И повторяю еще раз: уходите.
Она хотела отойти в сторону, но не могла набраться смелости.
Внезапно его лицо утратило всякое очарование и сострадание, если таковое на самом деле было. Он глядел на нее внимательным взором, в котором, возможно, прослеживалась некоторая горечь. Его лицо, как у всякого ребенка, было подвижным и одновременно спокойным. Промелькнувший в глазах всплеск эмоций не оставил на нем ни малейшего следа Особенно гладок и совершенен был его удивительно пропорциональный лоб. Любопытно, был ли Дюрер от природы таким же совершенным?
– Прошу тебя, Гиффорд, вспомни меня, – продолжал умолять он. – Я тоже был бы не прочь тебя вспомнить. Когда ты увидела меня, я стоял под деревьями. Расскажи мне, что ты видела. Помоги мне, пожалуйста, Гиффорд. Помоги мне сложить все в одну картину. Я совсем растерялся в этом мире. И преисполнился таких древних страстей, как злоба и ненависть! Преисполнился вечных как мир равнодушия и боли! Конечно, когда я был невидимым, во мне присутствовала мудрость. И разумеется, я был ближе к ангелам небесным, чем к дьяволу. Но меня манила плоть, и я не смог устоять. Я не хочу утратить ее еще раз. Ни за что не позволю себя разрушить. Моя плоть будет жить. Ты знаешь меня, Гиффорд. Скажи, что это так.
– Я не знаю вас! – проговорила она, отшатнувшись и шагнув назад.
Их разделяло такое малое расстояние, что она не могла рассчитывать на побег. Если бы даже она решилась это сделать, он тотчас бы схватил ее за шею. Стоило ей представить его пальцы у себя на затылке, как у нее вновь затряслись поджилки. Ее охватил дикий ужас от сознания того, что он в любой момент мог это сделать и никто не в силах его остановить; оттого, что люди вообще способны на такие поступки, и оттого, что она одна и совершенно беззащитна перед странным незнакомцем. Охваченная этими мрачными мыслями, она вновь принялась требовательно уговаривать его покинуть дом:
– Уходите отсюда! Слышите! Немедленно уходите!
– Не могу, красавица моя, – слегка приподняв бровь, упорствовал он. – Поговори со мной. Расскажи, что ты видела, когда много лет назад приходила в тот дом.
– Зачем я вам нужна?
Она отважилась сделать еще один, очень осторожный шаг назад. За ее спиной расстилался пляж. Что, если она побежит через двор по дощатой дорожке прямо к заливу? Теперь морской берег казался ей пустынным пристанищем кошмарных снов. Интересно, не снился ли ей когда-то очень давно этот ужасный сон?
«Никогда, никогда не произноси это имя!»
– Я теперь такой неуклюжий, – неожиданно разоткровенничался незнакомец. – Пожалуй, когда я был призраком, то был куда более изящен, верно? Я мог прийти и уйти, когда мне было нужно. Теперь же приходится странствовать по жизни так, как делают это все люди. Но мне нужны только Мэйфейры. Нужны они все до единого. Я хочу собрать их всех в тихой прекрасной долине и петь для них под луной. Ведь прежде я с легкостью мог собрать вас всех в один круг. Но теперь у нас никогда не будет такого счастья, Гиффорд. Полюби меня, Гиффорд.
Он резко отвернулся, будто пронзенный болью. Но ему не нужно было ни ее сочувствие, ни ее участие. Ему было ровным счетом все равно, какие она испытывала к нему чувства. Предавшись своему страданию, он довольно долго сохранял молчание, и все это время его грустный и безразличный взор был устремлен в сторону кухни. В выражении его лица и в манере держаться было нечто такое, что невозможно выразить словами.
– Гиффорд, – наконец произнес он. – Гиффорд, скажи… Каким ты меня находишь. Хорош ли я для тебя? – Он вновь повернулся к ней лицом. – Посмотри на меня.
Он резко склонил голову, собираясь ее поцеловать, причем сделал это с такой стремительностью, с какой только пернатые способны добраться до вожделенного водопоя. И вновь ее окатила волна теплого приятного аромата, на сей раз напоминавшего запах какого-то животного. Подобным образом пахнут собаки и птицы, когда их вытаскивают из клетки. Его губы закрыли ей рот, а ладони обвили шею. Она почувствовала, как его большие пальцы нежно скользнули по ее подбородку, потом по щекам. И ей захотелось убежать, скрыться, замкнуться в своем внутреннем мире, чтобы оградить себя от всякой боли. Она почувствовала томительно-приятное тепло, разливающееся внизу живота, и хотела сказать: «Этому никогда не бывать», но не смогла вымолвить ни слова. Гиффорд поняла, что оказалась полностью в его власти. Он убаюкал ее своими нежными ласками, пальцами, которые поглаживали ей шею и лежали прямо на горле. По телу пробежали мурашки – по спине, по плечам и рукам, до самых кончиков пальцев. Господи, кажется, она вот-вот упадет в обморок. Она теряла сознание.
– Нет, нет, дорогая, я не причиню тебе боли, – как бы в ответ на ее страхи проговорил ночной посетитель. – Гиффорд, милая, моей победе будет грош цена, если я заставлю тебя страдать.
Его слова прозвучали как песня. Ей казалось, что она даже слышала мелодию, которая будто изливалась из него во мрак комнаты. Он целовал ее снова и снова. Пальцы, покоившиеся на ее горле, не сдавливали его. Тем не менее она дрожала Гиффорд не сразу осознала, что невольно положила руки ему на грудь. Конечно, она не смогла бы с ним справиться. Не смогла бы даже сдвинуть его с места. Ведь он все- таки мужчина и, без сомнения, намного сильнее ее. Всякие попытки с ее стороны отстраниться от него были бы тщетны. Внезапно ее тело охватило такое сильное и до боли приятное ощущение, что она сотряслась в сладостном спазме – можно сказать, достигла вершины, если бы за ней не последовало множество других таких же вершин. А когда вы достигаете множества вершин, это уже не победа, а, наоборот, верное поражение. Нечто вроде сдачи в плен противнику.
– Пусти меня, – с истинно детским простодушием произнес он. – Позволь мне войти в тебя. Ты создана для меня. И должна принадлежать мне.
Он отпустил ее, потом снова подхватил и ласково поднял на руки. В следующий миг она ощутила под
