мощной паутине колючей лозы, обвившей оштукатуренную стену. Если бы можно было хотя бы на миг стать опять такой же здоровой и сильной, как в тот день, когда она, разгребая в стороны цветоносы, лезла по лиане в мансарду! Почти без труда добравшись до крыши террасы второго этажа, выступающей над мощеной дорожкой, Эвелин взглянула в окно и увидела, что Джулиен лежит на своей кровати.
– Эвелин! – воскликнул он, не веря своим глазам Было видно, что он силится разглядеть ее получше и радостно протягивает к ней руки. Она никогда не рассказывала об этом Стелле.
Когда Джулиен впервые привел ее в эту комнату, Эвелин было только тринадцать.
Кстати сказать, это был тот самый день, когда она начала жить настоящей жизнью. С Джулиеном она могла говорить так просто и откровенно, как ни с кем другим. До чего же бессильна она была в своем молчании, которое нарушала лишь изредка, например когда ее бил дед или кто-то очень просил ее продекламировать свои стихи! На самом деле она никогда их не сочиняла, а просто читала висевшие в воздухе рифмованные строки.
Как-то раз почитать свои странные стихи-пророчества попросил ее Джулиен. Он предчувствовал наступление мрачных времен и ждал их со страхом в сердце.
Старик Джулиен и безгласный ребенок – каждый из них был по-своему беззаботным. Занимаясь в тот день с ней любовью, он отдавался чувству медленно, нежно, истово. Возможно, по сравнению со Стеллой его движения были несколько тяжеловеснее, но что вы хотите: ведь он уже был далеко не молод. Поэтому ему потребовалось немало времени, чтобы хорошенько завести себя. Но зато, прежде чем он сумел достичь сладостного финала, он одарил свою возлюбленную бездной ласк и поцелуев. Какое наслаждение ей доставили его проворные, знающие свое дело пальцы и даже его изящные непристойности, которые он нашептывал ей на ухо. Впрочем, к этому делу у них обоих был особый талант – они всегда знали, как прикасаться и как целовать друг друга.
Они относились к занятиям любовью необычайно трепетно, словно это было для них непозволительной роскошью. Но зато, когда их охватывала неистовая страсть, они оба были к ней полностью готовы.
– Вот и наступили мрачные времена, – говорил ей Джулиен. – К сожалению, не могу рассказать тебе все, милая моя девочка. Просто не могу решиться на это. Видишь ли, она сожгла все мои книги. Сожгла их там, прямо на траве. Уничтожила то, что принадлежало мне. А значит, уничтожила всю мою жизнь. Поэтому я хочу попросить, чтобы ты кое-что для меня сделала. Чтобы ради меня ты в это верила. Возьми виктролу и унеси ее с собой. Ты должна сохранить ее в память обо мне. Это моя вещь. Я любил ее. Касался ее своими пальцами. Вдохновлял своим духом настолько, насколько это способен сделать грешный человек. Храни ее, Эви. Заводи иногда и ставь для меня вальс.
И eще. Прошу тебя, когда настанет момент, передай ее в надежные руки. Тому, кто будет лелеять ее после смерти Мэри-Бет. Дело в том, что Мэри-Бет не может прожить больше меня. Но только держи виктролу подальше от Карлотты. Пусть даже не прикасается к ней. Придет час…
Не договорив, он снова погрузился в печаль. Нет, уж лучше бы им было заниматься любовью.
– Я бессилен что-либо сделать, – после продолжительного молчания продолжал он. – Знаю, что может случиться, но ничего не могу предотвратить. Впрочем, известно мне не больше, чем любому другому из смертных. Знаешь, что больше всего меня тревожит? Вдруг ад совсем пуст? Что, если там нет тех, кого можно было бы возненавидеть? Вдруг он окажется просто беспросветным мраком? Вроде темной ночи в шотландской деревне Доннелейт? Если это в самом деле так, то Лэшер вернется из ада.
– Неужели он так и сказал? – изумилась Стелла несколько лет спустя после того, как Джулиен поделился с Эвелин своим мрачным предчувствием. А всего через месяц после этого разговора Стеллу застрелили. Веки Стеллы навечно сомкнулись в тысяча девятьсот двадцать девятом году.
Как долго удалось прожить Эвелин после смерти Стеллы! Сколько поколений сменилось с тех пор! Как неузнаваемо изменился мир!
Иногда она находила для себя небольшое утешение в том, что ее любимая рыжеволосая Мона Мэйфейр ругает модернизм.
– Представляешь, – говорила девочка бабушке Эвелин, – век почти подходит к концу, а все самое лучшее было изобретено в его начале. Все самые гармоничные и удачные стили были придуманы в первые двадцать лет. А значит, Стелла была этому свидетелем. Раз она слышала джаз, видела ар-деко и Кандинского, значит, она познала весь двадцатый век. Что хорошего привнесли в эту жизнь последующие поколения? Ровным счетом ничего. Если бы ты взглянула на всякие новшества в отеле в Майами, то могла бы подумать, что они созданы где-то в начале двадцатых. Приблизительно тогда, когда вы со Стеллой путешествовали по Европе.
Да, Мона воистину была утешением Эвелин, и не только как собеседница.
– Понимаешь, милая. Я ведь вполне могу сбежать в Англию с этим человеком из Таламаски, – сказала как-то Стелла незадолго до своей смерти.
При этих словах она даже перестала есть спагетти и застыла с вилкой в руке. Казалось, в тот самый миг ей предстояло решить вопрос жизни и смерти, что, собственно говоря, было недалеко от истины, поскольку она намеревалась сбежать с Первой улицы, скрыться от Лэшера и просить защиты у каких-то подозрительных ученых мужей.
– Послушай, Стелла. Джулиен предупреждал нас насчет этих людей. Он утверждал, что они и есть те самые алхимики из моего стихотворного пророчества. Говорил, что они еще долго будут причинять нам вред. Стелла, поверь мне. Он сказал это прямо, без каких-либо намеков. Сказал, что нам с ними вообще нельзя общаться.
– Но этот парень из Таламаски, кто бы он там ни был, собирается выяснить обстоятельства гибели человека, тело которого нашли у нас на чердаке. Когда ты Мэйфейр, то можешь безнаказанно убивать, кого тебе заблагорассудится. Нам все сходит с рук. И никто ничего не может толком объяснить, – в недоумении пожав плечами, сказала Стелла. А буквально через месяц она была убита собственным братом – Лайонелом. Так внезапно оборвалась ее жизнь.
Со смертью Стеллы не осталось в живых никого, кому было известно о виктроле или Джулиене, а также о том, что говорилось в спальне Джулиена Все свидетели сошли в могилу.
Разговор о виктроле Джулиен завел во время своей последней болезни. Очевидно, потому, что предчувствовал близкий конец. Однако вынести ее из дома оказалось не так-то просто. Для этого пришлось послать прислугу в столовую, чтобы принести оттуда другую «музыкальную шкатулку», как он всегда упорно называл ее.
И только после того, как он взял в руки пластинку, которую собирался проиграть на полной громкости на большом граммофоне, он велел Эвелин забрать маленькую виктролу и поскорее уносить ноги. Кроме того, Джулиен попросил Эвелин все время петь. Просто петь вслух – как будто это играет пластинка. Петь до тех пор, пока она не доберется до своего дома на окраине города.
– Боюсь, люди подумают, что я сошла с ума, – мягким тоном предположила она, взглянув при этом на свою шестипалую ладонь – дьявольский знак, метку ведьмы.
– Разве тебе не безразлично, что они подумают? – расплывшись в своей коронной улыбке, спросил Джулиен, заводя большой граммофон. Надо сказать, что выглядел Джулиен весьма моложаво, и только когда он спал., лицо выдавало его истинный возраст.
– Возьми пластинки с моей любимой оперой, – продолжал он. – У меня есть другие. Неси их под мышкой. У тебя это получится. Унеси их поскорее подальше отсюда, милая. Мне жаль, что я не могу вести себя как подобает джентльмену. Не могу помочь тебе это сделать. Будь у меня больше сил, уверяю тебя, я бы непременно отнес этот груз к тебе на чердак. Поэтому ты, когда дойдешь до бульвара, возьми такси. Отдашь водителю деньги. А когда он довезет тебя до места, попроси, чтобы он помог тебе отнести твою поклажу в дом.
И Эвелин запела свою песню. Сначала она пела в унисон с большим граммофоном, потом одна. Она, как ей было велено, пела не останавливаясь, на протяжении всего пути, пока выносила маленькую музыкальную шкатулку из злополучного дома.
Потом она вышла на улицу, продолжая тащить свою драгоценность, свою святыню, подобно юноше, несущему службу у алтаря.
Эвелин несла ее до тех пор, пока руки не занемели от боли так, что она не могла дальше двигаться. Ей пришлось присесть прямо на край тротуара на углу Притании и Четвертой улицы. Упершись локтями в колени, она позволила себе немного отдохнуть. Мимо проносились машины. Наконец она остановила такси,
