— Я был счастлив там, — сказал я, — и тамошние люди вовсе не показались мне чудными.
— Как тебе, должно быть, было одиноко!
— Только поначалу.
— Так, значит, тебе там понравилось?
По голосу я почувствовал: она хочет, чтобы я ответил «нет».
— Я хорошо провел это время, мама.
— Наконец-то мы опять вместе, ах, мой мальчик, слава Богу! — И она снова обняла меня и заплакала. — Вернулся, слава Богу! — повторяла она.
В голосе ее слышались вопросительные нотки, но еще не настало время упоминать о документе в моем сундучке.
Подали ужин. Отец произнес молитву. Вошла служанка, и я поймал себя на мысли, что воспринимаю ее как
Потом мы сидели в гостиной, и матушка снова не выпускала моей руки. Казалось, ждала от меня чего-то, и я рассказал им кое-какие эпизоды своей островитянской жизни, стараясь подтвердить все догадки моих домочадцев. Главными событиями была моя несчастливая любовь к Дорне, история с Наттаной (обо всем этом я ничего не писал), отказ от должности консула и случай в ущелье Ваба, который я не упустил возможности описать и о котором с удовольствием рассказал бы еще подробнее, если бы меня попросили; однако мои слушатели не задавали вопросов, словно считая, что я сам лучше знаю, о чем рассказывать. И я продолжал говорить: о своем друге, о работе в Верхней усадьбе, жизни у Файнов, посещении Моров, — а они все так же выжидающе слушали. Наконец во время одной из пауз матушка сказала:
— Ты так повзрослел, Джон, бедный мой мальчик.
— Почему бедный?
Она обняла меня, ничего не отвечая. Неужели до нее дошли какие-то слухи о Дорне? Но это было невозможно.
Наконец меня, как уставшего с дороги, оставили в покое, и я с облегчением направился в свою спальню. В ней ничего не изменилось, она по-прежнему была забита такими знакомыми растрепанными книжками, детскими трофеями, разными мелочами и фотографиями, и каждая из этих вещей была связана с каким-нибудь школьным или еще более ранним воспоминанием. Многие из них были когда-то живыми и яркими кусочками жизни, но теперь, хоть и остались в целости и сохранности, превратились в засушенный, скучный гербарий памяти. Воздух в комнате была жаркий и сухой от парового отопления.
И все-таки что-то шло не так: от меня ждали чего-то, чего я так и не сделал. Мне хотелось бежать из дома. Переодевшись в пижаму, я почувствовал себя лучше. В конце концов, мое беспокойство могло быть всего-навсего результатом усталости и нервного перенапряжения.
Алиса, по крайней мере, будет со мной откровенна, решил я. Выйдя в коридор, я подошел к ее двери и постучал.
— Кто там? — раздался удивленный голос.
— Это я, Джон.
— Ах, подожди минутку.
Прошло несколько минут. Наконец сестра впустила меня. В пеньюаре она выглядела проще и казалась ниже ростом. Волосы со лба были гладко зачесаны назад.
— Входи, — сказала она, оглядывая меня. — Но почему ты без халата?
— В доме так жарко, да у меня и нет его.
— Ладно, но хотя бы на ноги что-нибудь надел.
— Мне не холодно.
— Да, но ходить босиком по полу!..
Я вспомнил, что здесь, дома, было принято носить тапочки ради чистоты, а не для тепла, и пошел к себе, чтобы надеть их.
— Алиса, — сказал я, вернувшись, — что происходит? Почему я — «бедный мальчик»?
— А ты не знаешь?
— Я что-нибудь не так делаю?
— Нет… но неужели ты не догадываешься?
— Нет, Алиса.
— Ты не можешь не знать. Тебе не повезло, и они действительно очень переживают.
— Но почему?
— Ах, Джон! — нетерпеливо воскликнула сестра. — Да потому, что тебя вынудили уйти с поста консула, конечно!
— Ах вот что! — воскликнул я и рассмеялся.
Алиса взглянула на меня с удивлением:
— А тебе разве… не жалко?
— Ни капли.
— Как же так?
— О чем жалеть, Алиса?
— Но это такая неудача.
— Да, я не преуспел.
— Не понимаю тебя. Ты держишься с такой…
— «Гордыней»?
— Именно… Как бы там ни было, они ожидали, что ты будешь расстроен, обескуражен. И вот — ничего подобного. Конечно, большинство полагало, что, когда началась вся эта история с Договором, потребовался более опытный человек и ты отказался, потому что раз нет торговли, то и консул не нужен. Так папа с мамой всем и объясняют. Мама очень гордилась, что ее сын на дипломатической службе… Ты действительно расстроил родителей, Джон. Дядюшка Джозеф так им и сказал: ты, мол, относился к своей работе спустя рукава, поэтому тебя и попросили уйти.
— Я был рад, что ухожу в отставку.
— Не понимаю. Но почему ты тогда не вернулся домой прошлым летом? Что ты там делал? По твоим письмам ничего нельзя понять. Ты писал только, что собираешься погостить у кого-то, пишешь статьи, будешь работать на ферме…
— Так все и было.
— И только около месяца назад пришло письмо, которое до смерти перепугало маму. Оказывается, вы прятались в горах, прямо как настоящие разбойники, ты и еще какие-то люди, и стреляли, и тебе едва удалось спастись. Прости, но это не то, что гостить у друзей, писать статьи или работать на ферме. Зачем ты впутался в эту историю, Джон? Неужели тебе совершенно безразлично, как будут чувствовать себя папа и мама? Что же за люди с тобой были?
Я увидел Дона, идущего по снегу, его блестящие черные волосы, его безупречный пробор.
— Замечательные, — ответил я.
— Пусть, — откликнулась Алиса, — если тебе угодно так думать! Но для нас… для нас ты вел себя как… авантюрист!
— Значит, они хотели увидеть возвращение блудного сына?
— Что-то вроде… ну по крайней мере, что ты будешь убиваться из-за потерянного места. И в общем…
— Алиса, подскажи мне, как вести себя.
— И в общем, это все же твои родители. Они уже почти старики… словом, ты очень разочаровал их. Почему ты не вернулся раньше? Ты ничем особым не был занят полгода, да и до этого тоже. Дядя Джозеф говорит, что одна из причин отставки — твои частые отлучки. Чем ты там занимался?
— Я же писал…
— Ах, твои письма — одни бездушные факты, почти ничего о том, что ты думал, чувствовал, перечень каких-то странных имен, вдруг речь о ком-то неизвестном, кого сам ты явно хорошо знал. Мы так часто о тебе говорили.
— После отставки я написал несколько статей.
