Островитяния. Том третий

мастерскую, я развел огонь, придвинул к очагу скамью, так, чтобы не дуло, покрыл ее ковром, чтобы было помягче, и Глэдис легла, не сводя с меня пристального, вопросительного взгляда.

— Ты очень ласков со мной, — сказала она так, словно была этого недостойна, а я — незаслуженно добр по отношению к ней. Я сел на пол рядом со скамьей. Казалось, что между нами — непреодолимая стена и мы далеки как никогда. Ветер завывал за окнами, становилось все холоднее. Я взял Глэдис за руку, но она решительно, с силой высвободила ее.

— Мне надоело, что эти окна так скрипят? — крикнула она.

— Закрою их поплотнее, — сказал я, подымаясь.

— Ах, не надо! — снова крикнула Глэдис. — Сиди, пожалуйста! Не волнуйся! Все это чепуха!

Я снова сел, глядя в огонь и думая, чего же ей на самом деле хотелось — чтобы я послушался ее или плотнее закрыл окна? Она лежала на скамье, и я чувствовал, как она тяжело смотрит мне в затылок… Почему она так резко отняла руку? Мог ли я винить ее за то, что ей неприятно мое прикосновение? Возможно, что-то было не так и она хотела выяснить это со мной. Я ждал, несколько задетый тем, что она непонятно почему отняла руку, понимая, что спорить бессмысленно, и в то же время счастливый оттого, что она рядом, испытывая, несмотря на усталость, чувство разлитого по всему телу сладкого покоя, испытывая желание, но не горячечно-нетерпеливое, а терпеливо-выжидательное, зреющее в уверенности, что немного позже она ответит на него, пусть и не захотела дать мне свою руку.

— Ты ничего не спросил о том, как я гуляла, — нарушила молчание Глэдис.

— Ну и куда же ты ходила?

— Мы прошли вдоль реки до поместья Севинов и обратно, к Верхнему мосту, а домой я возвращалась через холмы.

«Мы»! Но кто был с ней? Неужели она хотела, чтобы я сам спросил об этом?

— Получается целых пять миль, — сказал я.

— Замечательная прогулка. Мы повстречали маленького серого волка. Никогда раньше такого не видела… Молодой Севин сказал, что они безобидные и спускаются с холмов зимой, но когда я заметила, как между деревьев промелькнуло серое пятно, то перепугалась.

Значит, ее сопровождал молодой Севин. Случайная встреча или свидание?.. Я ждал ответа.

— Мне приходилось видеть их пару раз, — сказал я наконец. — Они скорее похожи на лису, чем на настоящего волка… Надо сказать Анселю — они таскают кур.

— Что мне делать, Джон? — спросила наконец Глэдис после долгого молчания. Голос ее дрожал. Я повернулся к ней, и во взгляде ее мне почудился упрек.

— Но что случилось, Глэдис? — Я дотянулся до ее руки, пробуя догадаться, о чем она думает.

Услышав мой вопрос и заметив движение, она вздрогнула и спрятала руки.

— В чем дело, скажи? — мягко обратился я к ней.

— А ты как думаешь?

— Я не знаю, Глэдис.

— Ты не знаешь, что молодой Севин заходил ко мне… пять или даже шесть раз?

— Нет. Я только однажды встретил его, когда возвращался домой…

Сердце гулко билось у меня в груди.

— И еще он… мы несколько раз ходили с ним гулять.

— Это правда, Глэдис?

— Раз я сказала — да!

Что мог я ответить, подумать?

— Но я не вижу в этом ничего страшного, Глэдис.

— Значит, во мне заговорила островитянка?

— Ах, Глэдис, это вовсе не по-островитянски — скрывать от меня подобные вещи!

Она негромко, жалобно вздохнула, и я отвел взгляд.

— Я не собиралась ничего скрывать.

— Но тебе было нелегко сказать об этом попросту, верно?

— Да, наверное, ты прав. Когда ты возвращался, твои мысли были совсем о другом. Часто ты казался таким далеким. И обычаи здесь совсем другие.

— Не беспокойся, Глэдис.

— Нет, я беспокоюсь… и меня беспокоит очень многое. Я все время думаю… Скажем, я знаю, что Ансель-брат и Станея давно были любовниками, а теперь живут наподобие пожилой супружеской пары или как друзья, на свой лад. Она сама прямо сказала мне об этом. А ты знал?

— Я подозревал, но, как бы то ни было, меня это не особенно тревожило.

— Но если бы речь шла о тебе самом?..

— Обо мне, Глэдис?.. — воскликнул я.

— Да, Джон, о тебе! Например, твои отношения с той девушкой, о которой ты рассказывал мне в Нью-Йорке. Я думала… Ты рассказывал об этом как о чем-то совершенно естественном… сказал, что ни о чем не жалеешь… Я никогда раньше не расспрашивала тебя.

Она резко замолчала.

— Эта девушка живет примерно в полутораста милях отсюда, — сказал я, — и я не видел ее, не писал ей, ничего не слышал о ней с тех пор, как здесь, да и вспоминал о ней не часто. У меня было много других забот. Несколько раз я, правда, думал, что будет, если судьба сведет тебя или меня с нею. Рано или поздно мы, наверное, встретимся…

— Не беспокойся! Я ничего не узнаю.

— А тебе хотелось бы знать?

— Не думаю… Разве только тебя что-то в ней заинтересует.

— Если нас заинтересует.

— Мне все равно.

— Если не все равно — скажи! Ни она, ни я не стыдимся того, что между нами было. Она была бы не против, если бы я все рассказал тебе.

— Именно! Тебе никогда не бывает стыдно. Здесь вообще никто ничего не стыдится! Именно это меня так расстраивает. Я думала, тебе будет стыдно… Мне бы на твоем месте — было!

— Не уверен, — если бы ты действительно была серьезно увлечена и считала свое чувство естественным. Воспитание могло бы навести тебя на мысль о том, что это нечто постыдное, но в глубине сердца ты знала бы, что это не так.

— Я не могла бы не стыдиться!

— Ах, нет… стыд тут ни при чем.

— Но ты жалеешь?

— Немного, потому что мне не всегда удавалось быть на высоте. Я рассказывал тебе в Нью-Йорке… А ты — жалеешь?

— Я не хочу жалеть… я хочу, чтобы ты пришел ко мне так же, как я к тебе. Но я любила тебя. И до сих пор люблю только тебя одного. Мне не столько важен сам факт, как то, что ты… что тебя это не беспокоит, что ты всем доволен… Что же будет с нравственностью, если люди так ко всему относятся? И вообще, есть здесь хотя бы такое понятие?

— Законы нравственности действуют, налагая запреты. Здесь любовь так сильна и естественна, что правит она, а в запретах нет нужды.

— Ах, дорогой… это неправда, люди не таковы!

— Здесь это правда, больше, чем в Америке или Европе.

— Пусть, но… но я все еще американка, и мне страшно.

По тону ее я понял, что ей действительно стыдно и больно; сердце мое учащенно забилось и снова сжалось свинцовым комом.

— Ты что-то хочешь сказать мне, Глэдис?

— Какая разница, если здесь не существует нравственных принципов?

— Это важно для твоего собственного спокойствия.

— А как насчет твоего?

— Для моего тоже. Итак, Глэдис?