Харис неохотно согласился ночевать у соседки. Он как-то похудел, осунулся. Глаза его стали печальными.
— Что случилось? — встревожился Ваня.
— Со мной? Ничего. А ты где пропадал, Жан?
— Дома лежал. Больной.
Харис посмотрел на кудрявые облака, плывущие в небе, и тяжело вздохнул.
— Нигмата жалко.
— Мне тоже.
Они вышли на теневую сторону и сели на завалинке дома.
— Нигмат был пьяный, — сообщил Харис.
— Да, я знаю.
— На пути ему кто-то встретился. Говорят, если бы не крикнул ему…
— Кто его знает… — Ваня почувствовал, что начинает краснеть.
— И кто этот человек, что встретился в дороге?
— Не знаю.
Харис внимательно посмотрел на друга.
— Знаешь, ведь он зачем-то искал тебя. И бегал за тобой на Казанку. Ты знаешь? Скажи правду.
— Какую?!
— Такую!.. Не скроешься: ты его видел.
Ваня вдруг почувствовал, что если он и сейчас обманет, свершится что-то ужасное, о чём придётся потом сожалеть всю жизнь. Нет, нет, обманывать нельзя!
— Рассказывай, — потребовал Харис.
— Да, видел, — признался Ваня. — Когда я шёл пешком, он ехал на трамвае…
— И что же крикнул?
— Подожди. Выпытываешь, как милиционер.
— Между прочим, уже и милиционер приходил узнавать…
— О чём?
— О том же.
Ваня съёжился, что-то обдумывая. Харис нахмурил брови. Теперь они, казалось, превратились в кошку и собаку.
— Раз он узнавал… тогда вот что… я шёл домой, а Нигмат увидел меня и два раза крикнул: «Ванька!» В другой раз не успел докричать, как ударился головой об столб. Остальное тебе известно…
— Спасибо и за это, — сказал Харис.
Но в его словах прозвучал упрёк. Неужели что-нибудь прознал? Может быть, и в самом деле рассказать ему? О том поручении, которое дал Губа со шрамом. Сегодня ведь последний день. Завтра уже воскресенье. Николай сказал: подумай сам. Но почему бы не подумать вдвоём, с Харисом?
Неожиданно из-за угла вышел Гумер. Подозвал к себе Ваню.
— Получил мою записку?
— Нет. Какую записку?
Гумер повторил содержание письма, ещё раз напомнив, что сегодня же надо выполнить задание.
— Какое?
— Не притворяйся. Шуток Губа не любит.
— Не могу же я туда пробраться кошкой.
— Хоть мышкой стань. Или мухой. Нам до этого дела нет. Губе нужен ключ или отпечаток.
— А если не удастся?
— Пеняй тогда на себя. Нигмату, кажется, тоже не удалось.
Ваня вспыхнул:
— Пусть хоть в могиле он лежит спокойно. Зачем же вы мёртвым спекулируете?
В это время подошёл Харис.
— О чём торгуетесь?
— О курсах, — не растерялся Гумер. — Учиться только шесть месяцев. Зато выпускают шофёров первого класса.
— Где же открываются эти курсы?
— Читай газету… В слободе Восстания.
— А кому нет восемнадцати?
— Это уж кто как сумеет, — сказал Гумер, многозначительно посмотрев на Ваню. — Прощайте, — кивнул он и ушёл от них, посвистывая.
Мальчики отправились ночевать к Пелагее Андреевне.
Бессонная ночь
Этот одинокий дом под железной крышей, сложенный из крупных сосновых брёвен, стоит в самом тихом углу двора, подальше от шумной улицы. Резные карнизы покрашены. Сверху башенка с железным петушком на крыше. Правда, недавно петушка сбросил ураганный ветер. Пелагея Андреевна унесла его в сарай, пристроенный к дому из таких же крепких брёвен, — к своим козам, решив, что вернётся хозяин — приколотит. А Василия Петровича всё нет и нет. Загостил, видать, у сына в далёком Донбассе. Старик в своё время, говорят, был управляющим банка. Он ещё и в последние годы с портфелем под мышкой мотался по городу, ездил в командировки проверять уездные банки. Старик всегда аккуратен, одевается в чистое, глаженое, ходит в новом костюме, в руках — тросточка. С людьми здоровается, чуть приподнимая шляпу. Не пьёт, не курит, в спорах не участвует, но подобно флюгеру, который определяет направление ветра, знает, что где происходит. По субботам ходит в баню, бренчит на пианино. Если кто зайдёт к ним, когда сидит он за столом, обедает, к столу не позовёт, а если обратишься к нему с вопросом, то и не ответит. Правда или нет, но рассказывают про него такую шутку. Будто бы, когда жил он ещё в своей усадьбе, во время обеда зашёл к нему сосед и поприветствовал его. Василий Петрович не ответил, кивнул лишь на стул у двери. А сам, не спеша, продолжал обедать. Прошло около часа. Наконец, обед закончен. Хозяин поковырял в зубах пером и спросил:
— Ну, сосед, что скажешь?
Тот махнул рукой:
— Да вот зашёл сказать, что баня у тебя загорелась. Только, наверно, уже сгорела.
Короче, хоть и медленно, зато верно и до конца доводит свои дела этот чистый, дисциплинированный старик. А старуха его — полная противоположность. И за собой, и за домом не смотрит. Оконные рамы наглухо заклеены бумагой, на листьях комнатных цветов слой пыли, пианино сплошь заставлено пустыми флаконами из-под духов. Печь белили лет восемь назад, когда хозяйка переделала её на круглую, несмотря на долгие охи и ахи мужа. Из-за этой переделки на потолке, немного левее от входа, образовалась четырёхугольная заплата. Печной выступ Пелагея Андреевна сделала своеобразным складом. Там было всё — от горшка для масла с торчащим помазком из перьев до стеклянной банки с ржавыми гвоздями. На самой середине стоят коробки с чаем и со спичками. Сколько лет уже бывает Ваня у соседей и не помнит случая, чтобы строгий порядок этих коробок был когда-нибудь нарушен. Вообще в этом доме не любят переставлять вещи. Пианино всегда у передней стены, рядом большой фикус, чуть подальше окованный железом сундук и вплотную к нему придвинута кровать Пелагеи Андреевны. У спинки её кровати большая дверь в комнату Василия Петровича.
Вещи, говорят, похожи на хозяина — действительно, что-то было похоже на жильцов этого дома в таком расположении мебели. Сундук за фикусом напоминал ещё и клад, зарытый в лесу под зелёным деревом. А кровать рядом с дверью в комнату казалась будочкой или сторожкой, охраняющей хозяина от чужого взгляда.
На этот раз Пелагея Андреевна угостила ребят молочной кашей. Самовар не поставила, чтобы не
