И, наконец, на четвёртый день утром сказал матери:
— Мне пора, мама. Я ухожу!
Ирина Лукинична заплакала, просила погостить ещё немного, но увидев, что сыну действительно пора возвращаться, махнула рукой и стала готовить его в дорогу. Материнское сердце билось тревожно. Когда провожала Ваню в первый раз, на войну с белофиннами, не испытывала такой тревоги. Тогда с ним были его друзья. Теперь же он один. Товарищи даже не знают, кем он стал в этой полицейской форме. И если вдруг пробьёт последний час его, никто и не узнает, где и какую смерть он принял…
— Свидимся ли ещё, сынок, бог знает… Но с прямого пути не сворачивай. Если дело твоё правильное и совесть чиста, не потеряешься. Когда же… — Ирина Лукинична вдруг зарыдала.
— Не надо, мама, — сказал Иван. — Зачем же так плакать?.. Прощай! Скоро я вернусь, мама!
Отдыхавшая три дня рыжая лошадка с белой звёздочкой на лбу, встряхивая головой и поднимая снежную пыль на зимней дороге, понеслась полной рысью. Голос матери, стоявшей в залатанном полушубке и что-то кричавшей вдогонку, был заглушён гулом самолётов на вражеском аэродроме. Самолёты начали подниматься в небо друг за другом, оставляя на снегу скользящие тени.
— Сломались бы ваши моторы! — проклинала их у крайних ворот незнакомая Ивану старуха.
И, словно услышав её проклятия, вскоре поднялся ветер…
Два дня свирепствовала буря над селом. А на третью ночь Ирину Лукиничну разбудили сильные взрывы. Бушующий пожар осветил всё вокруг так, что на снегу можно было искать иголку. Взрывы прекратились только утром, но аэродром горел ещё до вечера.
Материнское сердце почувствовало приближение беды.
В когтях гестапо
Арестовали Кабушкина 4 февраля 1943 года, когда он пришёл на встречу с оперативной связной отряда Ирмой Лейзер. Притаившись, подстерегали его на явочной квартире. Не успел он войти в дверь, как семь гестаповцев повалили его на пол, связали руки за спину. Кабушкин, пытаясь вырваться, вскочил на ноги, но из комнаты выбежали на помощь другие. Связали ему ноги. К дому подъехали два «чёрных ворона». В одну машину солдаты затолкали Кабушкина, в другую сели сами.
Гестапо размещалось в каменном здании Минского института народного хозяйства. Там, в его сырых подвалах, томились десятки знакомых Жану подпольщиков. Живыми отсюда выбирались немногие — гестаповцы требовали от них изменить родине и служить «Великой Германии». Их запугивали, уговаривали назвать имена, фамилии, указать адреса вчерашних боевых товарищей — предавать честных советских людей. Обещали деньги, которые якобы будут откладываться на их имя в иностранных банках.
Такой же «корм» подбросили и Кабушкину, желая узнать, не клюнет ли? Допрашивал его самый опытный и самый хитрый следователь гестапо Фройлих.
— Очень рад встрече с вами, Жан, — улыбнулся он. И тут же приказал гестаповцу — Развяжите ноги Жану!
Солдат с выступающей, как у бульдога, челюстью развязал верёвки. Жан тут же пнул его ногой в живот. Но другие, солдаты, опасаясь, как бы очередь не дошла и до Фройлиха, направили автоматы в лицо Кабушкину.
— Арестованного в мой кабинет!
Фройлих уселся в кресло за широким столом, велел развязать арестованному руки и принести коньяк.
«Начинается!» — подумал Кабушкин, усмехнувшись.
Эта усмешка не осталась не замеченной следователем. Он спросил:
— Неужели вам так весело, Жан? Завидую… Мы, представители великой нации, всегда оказывали уважение деловым и талантливым людям. Нам все ваши преступления известны. Однако, ради обоюдной пользы, мы даём вам слово забыть об этих преступлениях. Если будете служить великому фюреру.
— Господин следователь, за что меня арестовали?
Фройлих так стиснул зубы, что на щеках его выступили красные пятна. Гестаповцу, стоявшему у двери, приказал: «Введите Лейзер!» — и в нетерпении начал барабанить по столу пальцами.
Бесшумно раскрылась дверь. Два гестаповца ввели в кабинет Ирму. Она была неузнаваемой: чёрные круги под глазами, губы, щёки опухли, волосы растрёпаны.
— Узнаёте?
— Нет.
Ирма упала. Её снова поставили на ноги.
— Жан, извини меня, — сказала девушка. — Я была вынуждена всё рассказать… — Она зарыдала.
Фройлих сделал знак и гестаповцы увели арестованную.
— Ну, что теперь скажете, Жан? Может, больше не будем упрямиться и приступим к делу, а?
— За что меня арестовали? Я эту девушку не знаю. И я ни в чём не виноват!
— Смотри, какой невинный ангел! — Фройлих с треском покрутил ручку сейфа, открыл дверцу и бросил на стол объёмистую папку с личным делом, о котором упоминал однажды Омельянюк.
— Александр Бабушкин; Базаров; Назаров… В последний раз, Жан, спрашиваю по-хорошему…
— Я ничего не знаю.
— Хочешь выйти чистым, сволочь! — переменился вдруг Фройлих и ударил Кабушкина кулаком в лицо.
Жан покачнулся, однако не упал. «Ах, так!» — и с размаху, что было силы, двинул гестаповца по морде. Тот упал в своё кресло.
Стаей налетели гестаповцы. Одного Кабушкин ударил стулом, другому подставил ногу, повалил стол и намеревался прыгнуть в окно, с третьего этажа, но сзади схватили его за ноги, резиновой дубинкой ударили по голове. Разъярённые солдаты повалили его на пол и стали топтать ногами…
Пришёл он в себя на мокром цементном полу. Темно. Протянешь руку вправо — каменная стена, повернёшь плечо налево — тоже стена. «Вот он — каменный мешок!» — подумал Кабушкин, сплёвывая кровь.
Снова потащили на допрос. Фройлих с наклеенным на щеке пластырем начал кричать на Кабушкина издалека, не подходя близко. С двух сторон, держа наготове резиновые дубинки, стоят гестаповцы с засученными рукавами.
— Кто, скажи, твои товарищи? Где они находятся?
— Я никого не знаю.
— Врёшь, сволочь!
— Не виноват ни в чём…
— Кто организовал побег военнопленных из лагеря?
— Не знаю…
— Кто увёз партизанам медикаменты?
— Не я…
— Не ты?.. Пороть!
Его потащили в комнату пыток. И тут допрос:
— Кто помог тебе устроить побег Сайчика из больницы?
— Я Сайчика не знаю!..
— Последний раз спрашиваю.
— Не знаю…
— Не знаешь… Сейчас вспомнишь! — прошипел Фройлих.
Привязав его к скамейке, задрали рубаху и с двух сторон замахали плётками. Постегают, постегают и спросят: не вспомнил? Снова стегают.
— Ничипоровича знаешь?
