боеприпасы. Враги не успокоятся, ещё полезут. А пока, ребята, воспользуемся моментом и перекусим.
Командир отделения, что-то насвистывая себе под нос, принялся открывать консервную банку, между делом он снова сыпал прибаутками, рассказывал забавные истории: надо подбодрить товарищей. Глядя на него, никак нельзя было сказать, что он каких-нибудь пять минут назад был в бою, рисковал жизнью. Скорее всего он походил на бойца, который только что вернулся из очередного увольнения и сейчас вспоминал подробности отдыха.
Наступила ночь, тёмная, хоть глаз выколи, насторожённая. Вся надежда на уши. Бойцы Батыршина до утра поочерёдно находились в дозоре, вслушиваясь в каждый шорох. Но японцы решили, видно, ночью не рисковать. Не показывались они и днём. Лишь ближе к вечеру на границе опять началась стрельба. Вначале послышались редкие винтовочные выстрелы, потом в дело вступили артиллерия, танки.
— Ну, держись, ребята! — Батыршин поправил каску на голове, подтянул ремень гимнастёрки. — Смелого сам чёрт страшится, — так говорят донбасские шахтёры.
Похожие на громадных жёлтых черепах вражеские танки двинулись к сопке Заозёрной и, добравшись до низины, скрылись с глаз.
Когда танки с грохотом и лязгом пошли вперёд, многим бойцам стало не по себе, мороз пошёл по коже. Противостоять танку — дело нешуточное. Твои пули от него, что горох от стены. А он и из пушки плюхает, и из пулемёта шпарит, да ещё на окоп лезет, норовя раздавить тебя, смешать с землёй.
Молодой боец Иван Кабушкин не знал, что чувствовали при виде танков его товарищи, но его самого охватили именно такие мысли. И чего греха таить: он в душе был рад, что эти бронированные чудовища идут не на них, а на Заозёрную. И всё-таки, когда там закипел бой, он заметно побледнел, ещё сильнее вжался в окоп.
Батыршин, словно почувствовав его состояние, пошутил:
— Не бойтесь, ребята! Всё будет в порядке… Надо с толком, надо с чувством… слушать песни соловья!
А на сопке Заозёрной продолжался ожесточённый бой, сильные взрывы сотрясали воздух. И опять Иван с облегчением подумал: «Хорошо ещё не к нам, а то бы…»
Но зря он утешал себя. Один из вражеских танков вынырнул в дальнем конце ложбины, которую они обороняли. По-видимому, он пытался выйти в тыл отряда Малахина. Какое решение примет командир? Откроет врагу, что здесь находится засада и вступит в схватку с танком, или же, не желая связываться, пропустит вперёд? Пожалуй, пропустит, чем тут возьмёшь такую громадину?..
Батыршин давно уже следил за танком. Следил и недовольно морщил лоб, словно ученик, решающий трудную задачу. Глаза стали точно щёлки, на лбу пролегли глубокие складки. А танк всё приближался, и Ивана Кабушкина всё больше и больше тревожил вопрос: как поступит командир. Мешкать больше нельзя.
— Красноармеец Кабушкин! За мной!
Батыршин наклонился, взял в окопе что-то зелёное, похожее на металлический короб из-под патронов, и скользнул в густую, высокую траву.
Кабушкин последовал за ним. Он понял, что замыслил командир отделения. Они должны выйти наперерез танку и зарыть на его пути «гостинец», который захватил командир.
Впереди — тропа, которой пограничники ходят в дозор. Танк должен пройти по ней. Другого пути здесь нет. Но как он пойдёт? Одной гусеницей по тропе или оставит её посередине?
Батыршин остановился, прислушался к урчанию осторожно нащупывающего дорогу танка, вытер пот со лба и почему-то шёпотом, как будто японцы в танке могли его услышать, проговорил:
— Копай здесь. Копай, чтобы тол не торчал, чтобы не увидели, — а сам начал поспешно разматывать шнур детонатора.
Выправляя за собой полёгшую под ними траву, они отползли от тропы и замерли в ожидании.
Вот танк выполз на прямую дорогу. Вот он как раз против них. Батыршин переглянулся с Иваном и дёрнул за шнур. Оглушительный взрыв потряс ложбину. В лицо ударило воздушной волной и сразу запахло едкой гарью.
Танк горел, над ним клубился чёрный, смрадный дым.
— Надо с толком, надо с чувством, — с удовольствием повторил Батыршин слова своей любимой песни, которую частенько напевал, когда был в хорошем настроении, и махнул Кабушкину рукой. — Пошли обратно!
Иван шёл за командиром и думал: смелый и хладнокровный человек. И что самое удивительное — с ним, оказывается, не страшно идти на любое дело! Он никогда не суетится, всегда твёрд в решениях… Вот с кого надо брать пример!
Они вернулись к своим. Заозёрная сейчас напоминала ад кромешный. Самураи волна за волной бешено набрасывались на сопку и, словно ударившись о скалу, откатывались обратно.
Ряды японцев редели, всё больше и больше вражеских солдат и офицеров оставались у подножия и на склонах сопки. Однако японцы и не думали прекращать атак. С криками «банзай!», подгоняемые фанатичными офицерами, они — уже в который раз — штурмовали высоту. Перекрёстный шквальный огонь наших пулемётов заставлял их отходить, но через минуту, другую они снова поднимались в очередную атаку.
Но вот японцы начали продвигаться по ложбине. Отделение Батыршина встретило врага пулемётным и винтовочным огнём. Тогда японская артиллерия перенесла огонь на ложбину. От взрывов крупнокалиберных снарядов хлипкая, болотистая земля содрогается, точно студень, к небу взметаются фонтаны жидкой грязи. Рассыпаясь в воздухе, они дождём поливают бойцов, а на раскалённых от непрерывной стрельбы стволах пулемётов, шипя, лопаются крупные капли воды.
К Батыршину подполз Иван Чернопятко. Жадно глотнул воды из фляги друга и, отдышавшись, спросил:
— Раненых много?
— Шесть человек, — ответил Гильфан, опустив голову.
— Лейтенант приказал немедленно переправить раненых на тот берег. И ещё приказал не прекращать огня.
— Приказ будет выполнен.
— Ну, будь здоров, Гильфан. Если что случится…
— Ни черта не случится… До встречи, Иван…
Чернопятко тем же путём пополз обратно.
«Кому же поручить раненых? Кабушкину? Жидковатым он кажется, силёнок, пожалуй, не хватит. Опять же вопрос: умеет ли плавать. Нет, придётся самому».
Гильфан скинул гимнастёрку, сапоги. В этом месте ширина озера около полукилометра. Взвалив на спину раненого, ступил в воду и, глубоко дыша, погрёб одной рукой. Вот когда пригодилось умение хорошо плавать, недаром он мальчишкой часами барахтался в воде. Японцы далеко от озера, их пулемёты не достают до него, но шальные снаряды и мины то и дело падают сзади, спереди, волны от взрывов окатывают с головой. Сводит дыхание. Батыршин чувствует — выполнить приказ будет нелегко: он плывёт ещё только с первым, а в руках уже никакой силы — нитки не порвать, — и сердце бьётся гулко-гулко, словно под тяжеленным гнётом. Но вот ноги достали дна. Батыршин, покачиваясь, вышел из воды, уложил раненого в кустах и, передохнув немного, поплыл обратно.
И опять на его спине раненый. Опять бесконечные мучительные метры вплавь через озеро. Он уже забыл и о времени и об усталости. В голове была лишь одна мысль: надо переправить ещё пятерых бойцов… Осталось четыре, три… И вот последний… Как знать, будь раненых не шесть, а вдвое больше, он бы, наверное, нашёл силы и двенадцать раз переплыть озеро. Если человек глубоко понимает свой долг и стремится выполнить его, то он находит в себе такие физические и духовные силы, что может совершить, казалось бы, невозможное.
Во время боя в ложбине было ранено ещё три человека. В тот день Батыршин спас от верной смерти восьмерых тяжело раненных бойцов. Переплывая озеро в последний раз, он едва не потерял сознание. Случилось, что из кобуры выпал наган, пришлось много раз нырять на дно озера, и Гильфан едва не утонул, будучи смертельно уставшим. Когда он всё-таки нашёл своё оружие и едва-едва выплыл на берег, то сразу почувствовал что-то неладное. Придя в себя, он понял, в чём дело: в ложбине прекратилась стрельба. Тут
