спрашивал, ни один не может рассказать о Велесе, Перуне, Макоши, других бесах. Я им о великом подвиге Христа говорю, но они ясных истин не понимают, держатся за деревянных идолов или
— вон, показывают, солнце светит!
— Любят! — хмыкнул вирник.
— Но разум–то у них есть или нету?!
— Это народ лесной, моленья у ручья творят — дождя от него ищут. Им что хочешь говори — не разумеют. У них ума нет, объяснений и уговоров не поймут! Бить их надо, да посильнее, — и все!
Вирник обернулся, взял из рук Опенка полную кружку и, громко чмокая, выпил.
Кулик обратился к своим:
— Этот пьяный осел опять говорит, что мы поступаем тут неверно. Смердам ничего объяснить нельзя, бесполезно. Разум их еще не развит, и мир они воспринимают лишь чувствами. Добро и зло понимают лишь на самом животном уровне: холодно–жарко, больно–приятно… Это стадо без пастырей!
— Не надо слишком доверять этому воину, — произнес пожилой попин, — он тоже русич. Но он и княжий дружинник, поэтому ему выгодно верить в истину христианства. В душе же он, может быть, еще больший язычник, чем все смерды.
— Пусть он язычник и лжехристианин, но говорит он верно. Мы объясняем и объясняем этим полулюдям свет истины, но они не понимают ее. Сколько уже дней и ночей я говорю им о величии и могуществе Христа, а до сих пор лишь вон тот мерзавец делает вид, что воспринял новую веру, — мотнул головой в сторону Опенка Кулик.
— Он плюнул на Рода, плюнет и на Христа.
— Да знаю я это — и плохо, конечно, что первым христианство воспринял такой человек. Но, повторяю, мы поступаем неверно, так долго уговаривая язычников. Епископ Михаил и князь Василий в Киеве за один день обратили в веру тысячи; мы же этих зверей все убеждаем, но слова наши не проникают в их тьму.
— Значит, надо остановиться и избрать иной путь, — заговорил третий попин. — Я думаю, сейчас нужно во что бы то ни стало отыскать украденного и скрытого ими кумира. Если не найдем, плохо будет. Храм святой воздвигаем, но двоеверие сохранится. Из–за страха они станут приходить сюда и покорно слушать наши проповеди, а потом пойдут в свои тайные кумирни к идолам посмеются над нашими словами.
— Правильно это, но где искать Рода?
— Волхва их следует еще раз выпытать; старики с ним говорили, он при нас извлек их из кладбища для языческого костра…
— Но он говорит, что волхвом себя не считает.
— Раз его смерды почитают за волхва, верят ему — значит, и мы можем…
— Никому они не верят, даже своим бесам!
— Зачем же тогда прятали Рода?! Нет, этот волхв особый тут человек… В Киеве был, по земле русской долго ходил. Вот если бы вместо тупого Опенка мы обратили его, все пошло бы скорее!
Услышав свое имя, Опенок поспешно подошел к византийца.
— Чего надо?
— Мои братья хвалят тебя, — успокоил его Кулик. — Ты помнишь молитву, которой я научил тебя?
Переемщик нахмурился, покосился на вирника.
— Знаю. Говорить надо так: «Верую во единого бога отца вседержителя, творца небу и земли… Да не прельстят меня нецыи от еретик!» — он показал рукой за спину, где опять остановили работу плотники.
— Правильно, ты на верном пути к истине. Постой! Тот лесной человек действительно волхв?
— Верно так. Он и в огонь обращается, и в змею, — зашептал Переемщик, оглянувшись на храм. — Он и был змеей–гадюкой, что Ора и Ратая изгубила! А сперва подговорил их Рода схоронить! Убьете Соловья — эти, другие, сразу к вам пойдут. Увидят, что Род не вступился за него!
— Наш Христос учит любви к ближнему…
— Тогда будете тут сидеть вечно!
— …Но мы можем судить его, — спокойно продолжил Кулик, — он был в дальних землях, видел Киев, значит, человек разумный. Но мы всенародно посрамим его, покажем, что бесовская вера его и вон их — темна и бессмысленна. Созовем всех смердов из здешних весей и на их глазах разоблачим волхва– колдуна…
Видимо, только сейчас набредший на эту мысль попин стал пересказывать ее единоверцам. Опенок покорно уставился на них, а вирник вдруг выругался и уже тише проговорил: «Снова болтать собираются, дураки дурацкие!»
Разговор с попином скоро почти забылся, но Всеслав уже не сомневался, что византийцы с крещением приступят к нему первому, ибо считают его волхвом, значит, таким же попином при Роде, как они при своем Христе.
Его все подмывало уйти отсюда, переждать, пока иноверца отбудут восвояси; но было ясно, что бежать ему уже некуда, если он хочет и впредь жить вместе с людьми.
В избе беспокойства прибавилось; едва Всеслав переступил порог, он увидел, что в светце горят три лучины[47]. Волхв поспешно загасил одну, осмотрелся.
На полу, рядом с печкой, на медвежьей шкуре, подтащенной туда, спали, прижавшись друг к другу, мальчик и волк. Зверь первым почуял человека, поднял голову и блеснул в полутьме клыками.
Вырастал волчонок быстро, он стал резвее, подвижнее — часто неожиданно выскакивал из–под лавки и хватал за ноги Всеслава или мальчика
— охотился так. Теперь его выпускали во двор, но он не убегал в лес, хотя выходил порой за ворота, подолгу смотрел на глухую темную чащу и изредка неумело пытался выть.
Сейчас, обнюхав Всеслава, он вернулся на шкуру и снова пристроился к спящему ребенку. Сидя на лавке, Соловей устало следил за ним, думал: «Почему он родился волком, а я человеком? Мне посчастливилось или так сделано по воле Рода?! Могло же быть иначе — я родился бы зверем, а ты человеком!»
В незадвинутые окна ворвался ветер, задергалось пламя лучины, проснулся и испуганно огляделся младший Всеслав.
— Ложись на полати, — тихо сказал Волхв, пошел на крыльцо.
На его избу надвигалась гроза. Слева, от невидимой отсюда реки, стремительно неслись по темному небу тучи. Они цеплялись за верхушки деревьев, раскачивая их, и потом останавливались над лесом. Тьма окружала все вокруг — ни звезд, ни луны не было видно. В небесном мраке глухо заворчал и тут же оглушительно треснул гром; Перунова стрела вонзилась где–то рядом в землю…
Волхв поспешно вернулся, торопливо перевернул вверх дном все миски, накрыл ушаты и корчаги, задвинул ставни[48]. В избе стало тихо, но тут же снаружи прогрохотал гром и будто толкнул крышу жилища. Соловей замер; долго было тихо, затем отчетливо зашумел дождь, и его ровный шорох быстро окутал избу.
Всеслав разделся; проходя к светцу гасить лучину, он заметил, что мальчик улыбается чему–то во сне, и приостановился. Из дальних далей памяти выплыло воспоминание о детских днях, когда он беспечно и покойно лежал в отчем доме, а отец негромко напевал:
Ходит Сонко по улице, носит спанье в рукавице, вступи же, Сонко, до нас…
И он в ласковой дреме уносился в удивительные сны.
Дождь легонько стучал по крыше; его шорох наполнял лес и скоро убаюкал волхва. Но проспал он недолго и пробудился от страха. Ему привиделось, что он, лежа на полати, увидел над собой звездное черное небо. Матица, потолок, крыша с князьком пропали[49] — над родными стенами поднималась лишь бескрайняя бездна. Тяжкий, густой холод влетал оттуда в избу и остужал ее.
С трудом придя в себя от жуткого сновидения, Всеслав потом долго никак не мог уснуть. Он лежал неподвижно с открытыми глазами и чего–то ждал. Но в избе было тихо — ни домовой, ни сверчок этой ночью не шумели.
