ножом и не требую, чтобы ты поклонялся Роду и рожаницам! Но я родился с ними. Вон Солнце, вон Небо, вот Земля — они же вечны и дали мне, всем нам жизнь. Зачем мне идти против своей души?! Она ведь превыше всего, любых богов; ее беречь надо до самой смерти! И свою душу, и душу ближнего! Она ведь уходит на ВЕЧНУЮ жизнь в ирье! Разве может кто–нибудь посторонний наполнить добром и счастьем душу человека?! Она у каждого своя, и бережет ее каждый сам. А для этого надо быть счастливым на этой земле, при жизни! Вы же, знаю, с младенчества гниете в темных кельях и все время убегаете от света в свои норы! Ты говоришь — бог создал все! Нет! Мир пребывает извечно, а боги, наши боги, только помогают людям. Душа вечна, бог потом появился. Почему для вашего бога надо жизнь отдавать?! Твоя вера страшна, она говорит: или боги, или люди! Наши же боги братаются с нами, мы видим их каждый миг. Подними голову! Вон оно, Солнце! А где твой бог?! Покажи, покажи! Он лишь обещает прийти…
— Останови его!
Отроки подскочили к Всеславу.
Византийцы долго громко спорили, размахивали руками, и черные рукава их одежд сползали, обнажая странно тощие руки.
— Тебя надо убить! — поднялся попин. — Убить, ибо, если будешь жив, станут похваляться злые духи, что победили тебя, и начнут еще больше зла причинять!
Волхв кротко улыбнулся, закрыл глаза; он понимал, что попин не знает, что теперь сказать. Истину проговорил он, изгойный русич.
— Теперь сам видишь, какое ваше учение, — заговорил он снова. — Бесчеловечно оно, жить повелевает не по совести, а по слову Христову, по закону. Отселе виновных среди людей не будет, а только перед богом все закаемся. Убьют меня по слову твоему — но совесть у палача нетронутой останется: он ведь чужую волю исполнил. А мы привыкли по совести жить. Кто отнял у человека жизнь, тому грех перекладывать не на кого. Кто убил, на том и вина! Ваша же вера научает, что нет убийцы, раз он волю божью выполнил…
— Не всякого убить, волхв! — перебил Кулик. — Иначе сказано. Казнить еретика — значит руку освятить! Убийство бога ради не убийство; видевшие казнь, бога убоятся!
— Разве в страхе бог, а не в совести?!
— Нет, ложь это! Пребывать все время в покаянии, молиться господу Иисусу Христу и пречистой его матери — вот истина веры!
— Всегда в покаянии?! Жизни радоваться надо, сам говорил, что она миг один! Светлую же жизнь дает светлая совесть! Все душе и совести поклоняются, и как можно во чье–либо имя губить их?! Наши кумиры говорят: ни правого, ни виноватого не убивайте и не повелевайте убить его! Если даже повинен в смерти, не губите душу! Вы же готовы стелить снопы из голов, веять душу от тела! Лучше слепые глаза, чем слепое сердце, а вы про сердце совсем позабыли!
— Не клевещи на веру Христову, вурдалак! И мы верим в души, и мы знаем, что душа, взлетевши, воспаряет в рай богонасажденный, где вечно цветет дерево жизни и где жилище самому Христу и избранным его. Пойми, изгой из изгоев, что большее из всех чудес есть то, что двенадцать человек, бескнижных, безоружных, нищих, проповедовавших крест, победили не только владык и сильных земли, но и самих богов языческих, и целый свет Христу покорили! Одним святым словом!
— А эти, — кивнул головой на дружинников волхв, — зачем вам?
— Эти против тебя… А всюду только словом святым! А у тебя, у вас, русичей, ведь писания даже нет!..
— Опомнись, Кулик! Войди в любую избу, и тебе дни и ночи будут рассказывать сказки и петь песни…
— Сам скоро запоешь! — пробубнил кто–то неподалеку; Всеслав обернулся, увидел злые, пьяные глаза Опенка. Соловей на миг смолк, но скоро опять заговорил:
— Вот видишь, своего бога вы любите и славите, а людей ненавидите и избиваете! Идущие за вами гибнут! Вон Опенок давно уж душу свою сгубил, вас слушая.
— Не погубил он душу, а только укрепил в истинной вере. Ибо богом сказано: кто погубит душу свою меня ради и моего учения, тот найдет и сохранит ее в жизни вечной!
— И такого бога превозносите! Скажи хоть, душа–то у него есть? Ведь, если есть, он ей должен быть подвластен! А если сам бог есть душа, то он давно во мне и во всех, и я есть сосуд великий, и убивающий меня убивает во мне бога, он богоубийца! Разве над богом вашим никого нет? Раз у бога и у человека есть душа, то тогда есть закон самый высший и для человеческой души и для божеской. А для души один закон — совесть. Значит, она бог для вашего бога. Если же у него даже милосердия нет, то…
— Это богохульство! Никто не может говорить о себе, как о равном богу!
— Почему?! Если Христос подвластен совести и я ей служу, значит, она выше всех кумиров! Но если у вашего бога нет совести, как я приму его?!
— Ты не понял и не поймешь истинный смысл великого богоданного и боговдохновенного учения. Ты сперва должен войти в это учение, принять его, тогда только поймешь все, тогда только благодать снизойдет на тебя.
— Не пойму я этого, попин! Ты мне говоришь: поклонись моему Христу! Я спрашиваю: совесть у него есть? А ты отвечаешь: прими веру, тогда поймешь и узнаешь! Говорил я тебе, что со своими богами мы братаемся, а твоему богу я должен только кланяться и прощения просить! Потому и требуешь, чтобы я, не думая, перешел в новую веру.
Опять глухо зашумели прижавшиеся к храму смерды; встревожившиеся византийцы уставились на дорогу, обернулся и Всеслав.
По середине улицы двигались вирник, а позади него двое отроков волокли на веревке волка. Зверь беспрестанно рвался из стороны в сторону, рычал, упирался лапами, глубоко царапая когтями твердую землю. Дружинники с обеих сторон еще сильнее натянули петлю, закрученную на шее волка, зверь захрипел, его дикие глаза густо покраснели, и он медленно стал пригибаться к земле.
Так его подтащили к волхву и только тут ослабили удавку.
Вирник, не глядя ни на кого, подошел к столу, подозвал Опенка и отправил его куда–то вместе с двумя отроками. Посланцы скоро возвратились, неся толстый короткий кол, поспешно вогнали его обухами топоров в землю. Но теперь никто не решался привязать разъяренного волка.
— Руки освободите, я привяжу! — Всеславу распутали руки, он вытер ладонями лицо, шагнул к зверю.
Вокруг притихли; напрягся настороженно и волхв — он глядел на зверя и понимал, что тот в каждый миг может наброситься на него. Сделав еще шаг, Соловей приостановился, снова потер онемевшими руками лицо, глаза — и вдруг увидел за дорогой, позади изгороди последней избы, своего мальчика. Тот коротко взмахнул рукой Всеславу и скрылся за плетнем.
Всеобщее безмолвное ожидание тянулось бесконечно; неподвижно стояли, прижавшись друг к другу, смерды, недоуменно смотрели на подсудимого византийцы и вирник. И волк успокоился — вырывая из рук отроков веревку, он потянулся к волхву, ткнулся мордой в ноги и прижался к ним. Всеслав побоялся тащить его на веревке и поэтому взял зверя на руки, перенес и уже потому обмотал конец петли вокруг кола. После этого он остановился рядом.
Попины оживились, забормотали; только вирник склонился к столу и задремал, будто все происходящее здесь его не касалось.
— И теперь ты станешь говорить, что это лесной волк?! Волки никогда не повинуются человеку, а этот сам прижался к тебе! И ты говорил, что не занимаешься волхованием, а всего лишь несчастный изгой! Кто теперь поверит твоим словам, оборотень?! Сколько ты сегодня рассказывал о своей вере, уверял, что она есть вера и всех русичей. Ты лгал, волхв, — ты человек с третьей верой. Ни Род, ни Христос не нужны тебе, ибо есть у тебя свой, неведомый им, бог тьмы и подземелья. И он его слуга, — показал Кулик на волка.
— Зачем снова нечистое плетешь?! Мой бог Род! А это просто волчонок, и я подобрал его почти слепого в лесу. Потому что мне стало жалко его. Не упырь он, не вурдалак, а звериный детеныш!
— Но он слушается тебя, все видели!
— Я давал ему молоко и тепло!
— Никто не пригревает у себя лютого зверя просто так!
