старик с длинной седой бородой, лежащей на груди, и волосами, рассыпанными по плечам. А когда старик заговорил, и громко, юноша совсем растерялся.
– Когул, Агафарсиса сын! – сказал Агай. – Вижу – нечестивый напиток повелевает тобою, а не дела царства! Привез мне что, какие слова?
Хромой метнулся к Когулу.
– Царевич привез дружбу и союз, – ответил он за юношу. – Прими, могучий владыка, и пятьсот отборных рысаков от Агафарсиса. На царевича не гневись, он молод и неопытен, ждал тебя не сразу.
– Если юношу гладить и холить, он станет совсем мягким и больным, – серьезно проговорил Агай. – К телу хилому льнут и пороки и болезни. Я это знаю, а ты передай так Агафарсису. Теперь я хочу услышать, как дрался и погиб мой старейшина.
– О–о, царь! – Хромой воздел руки. – Я видел много хороших рубак, но твой старейшина и воины его дрались вепрями.
Хромой не врал. Если Мадий был схвачен и не мог поднять меча, то конвой его показал, на что способны скифы. Окруженные в кибитке полусотней из личной охраны Агафарсиса, четверо скифов вышли на волю и, не увидев старейшины, молча и сразу начали рубку. Неуловимые удары коротких акинаков проложили им путь, ввергли в ужас сарматов, никогда раньше не встречавшихся в бою со скифами. А они упрямо рвались к юрте Агафарсиса, к своему старейшине. Но полсотни на четверых оказалось много, и скифы, вернее, последний, застрял в их толпе на полдороге. Хромой сам прикончил его, израненного, в свисающем лохмотьями панцире, с отхваченной мечом бородой.
Пришедший взглянуть на мертвых скифов, Агафарсис долго водил заплывшими глазами то на ужаснувшую сарматов четверку, то на длинный ряд своих воинов, уже снесенных в одно место. Двадцати двух из охранной «бессмертной сотни» недосчитался он. Долго стоял в пугающей всех задумчивости и ушел, никому не сказав ни слова…
– Двадцать два персида на пятерых?.. Не плохо для знакомства, но я не узнаю Мадия. – Агай печально покивал. – Весен двадцать назад он один брал по десять врагов. Жаль его, не та уж была рука. Спасибо Агафарсису передай за добрые похороны. Мою дружбу передай. Встретимся на поле сечи, побьем Дария, а там поговорим на пиру.
Лог не увидел ничего нового, хотя Скил просил быть внимательным. Те же круглые или вытянутые щиты с усеченными краями, обыкновенные луки, стрелы и панцири. Вот только мечи длиннее скифских, но кто этого не знает. Скил, тот носил сарматский. Хвалил.
Походное жилище царевича было составлено из двух юрт, соединенных внутренним ходом, но каждая имела и свой, отдельный, ведущий на волю. Расписные стены заинтересовали мастера. Он медленно стал обходить жилище кругом, удивляясь тонкости и радующей глаз симметрии многоцветового орнамента. Те же растения, те же олени и грифо–бараны. Разве только рога, закинутые на спину, несколько кольцевиднее. Но то, что надеялся увидеть, не попадалось на глаза мастеру. Ни у скифов, ни у сарматов не было ни единого изображения человеческой фигуры, не считая поделок, приобретенных у эллинов или взятых с трофеями. Так попадались и египетские, статуэтки, свидетельствующие о дальних набегах кочевников к берегам семиустного, загадочного Нила.
Обследуя стены, Лог очутился перед входом в юрту, пристроенную к царевичевой. Дверной занавес был отодвинут, и мастер невольно заглянул в проем. Прямо перед лицом его мерцали чьи–то большие глаза. Он еще отодвинул занавес и в упавшем свете разглядел молоденькую девушку, каких никогда раньше не встречал. Она не шевелилась, глядя на мастера, и ему поначалу показалось, что перед ним искусная египетская статуэтка из черного эбонитового дерева, только большого размера. Но открытая грудь ее поднялась и опала, отчего на серебряном шейном обруче девушки переместились свет и тени. Из полуоткрытых губ вырвалось сбившееся дыхание, он почувствовал его на своем лице. Изумленный, смотрел на это диво мастер и видел, что она изумлена тоже.
– Белый большой бог! – прошептали ее губы.
– Кто ты? – спросил он, видя ее не то испуг, не то радость.
Девушка подалась к нему, тело ее била дрожь.
– Ты добрый бог, я знаю, – словно в обмороке лепетала она. – Кому совсем худо, ты прилетаешь помочь. Так меня говорила мой бабушка.
Мастер догадался, кто она, а девушка тянулась к нему, вопрошая словами и взглядом:
– Ты прилетел за мной? Ледия скоро увидеть Нубию?
– Я не бог. – Лог покачал головой. – Не говори так, не пугай. Я простой человек.
– Бог, бог! – умоляла нубийка.
Он взял ее длинные ладошки в свои, ласково посмотрел в ожидающие чуда глаза и вдруг тоже почувствовал себя одиноким, чужим среди своих, как эта девушка–рабыня.
Нубийка по–прежнему во все глаза смотрела на него снизу вверх, но уже без ожидания чуда. Белый высокий человек гладил ее руки, улыбался сквозь слезы и произносил одно слово:
– Ола. Ола.
И нубийка заплакала, доверчиво прижалась к груди пожалевшего ее человека. И, чувствуя горечь в его словах, запричитала:
– Ола–а! Ола–а!
– Ты повторяешь ее имя? Разве тебе известно, кто она? – спросил удивленный мастер.
Нубийка подняла на него печальные, как у олененка, глаза.
– Ола–а – плохо. Ты плачешь, значит, тебе ола, – ответила она, слизывая с губ слезы.
Лог улыбнулся, тыльной стороной руки утер ей щеку.
– Ола – девушка, – объяснил он. – Дочь царя Агая.
Нубийка отшатнулась, замахала перед его лицом бледно–синими ладошками.
– Ты не можно любить царицу! – горячо возразила она. – Ты простой, раз не бог. Ты любить рабыню, так можно, а царицу нельзя.
За стенами послышались голоса, и мастер определил, что Агай и старейшины вышли от Когула.
– Прощай, Ледия. – Лог отодвинул завес, быстро вышел.
– Тебе с ней будет нет хорошо! – донесся до него горький возглас нубийки.
Лог обогнул юрту и оказался перед Агаем. Хромой сармат что–то говорил царю, откланивался. Наконец все было сказано, и Агай зашагал прочь от юрты царевича. Скил кивнул Логу, и они втроем направились за царем. Подошли к воинам, держащим повода коней, сели в сёдла и тихо пересекли сарматский лагерь, направляясь к своему городищу.
По пути царь пожелал заглянуть в мастерские Лога. Увидев владыку, подручные мастера, а их теперь было около двухсот, бросили работу и замерли у своих мест. В сопровождении Лога и старейшин царь обошел мастерские, остановился возле обнаженного по пояс столетнего старца. У ног его дымились, остывая, только что вытряхнутые из форм трехлопастные наконечники.
– Как здоров, Садар? – поинтересовался Агай. – Совсем ты что коваль сделался.
Старик постучал разливным ковшом по форме, сбил с него шлак и окалину, аккуратно положил на землю, выпрямился, глядя на царя выцветшими от долгих лет глазами.
– А ты, однако, совсем молодой, – ответил он, улыбаясь запавшими в беззубый рот губами.
Царь посмотрел на длинный ряд печей, стоящих под открытым небом, на груды отливок, поковок и на людей, делающих все это. Пахло перегорелым железом, угаром несло от горнов, в которых белым нестерпимым накалом исходили звонкие древесные угли.
– Зачем ты здесь, Садар? – спросил он. – Тебе не дают хлеб рожденные тобой?
Старец задумался над вопросом. Его сын, лет семидесяти, грязной тряпкой обтирал костлявую отцову спину.
– Как не дают, царь? Хлеб дают. – Старик разгладил жидкую бороденку. – Только мне уже не сесть на коня, а я так думаю – с персидами на нас пойдут и мидийцы. Так пусть за меня полетят в них мои стрелы. Хорошо умру тогда. Не стыдно будет глянуть в лицо царю моему Агакаю.
– Все еще служишь ему? – Благодарно кивнул Агай. – Как можно столько лет отсутствующему?
– Не своей смертью помер Агакай. Совсем молодой был, значит, жил бы и теперь. Выходит – царствует еще, – ответил старик. Как же мне, конюху его, не ушедшему с ним тогда, теперь не служить владыке? Вот и коня, уж которого и не помню, держу для него. Кони мрут от старости, а мне и веку нет что–
