Она решительно высвободила наконечник из пальцев надсмотрщика, замотала его в складку туники, подсунула под серебряный поясок. Надсмотрщик пошевелил бровями, отошел, и над палубой раздался его властный голос:
– Приготовить факелы! Диоскур, и ты, Грак. Тащите жаровни. Пусть будет в них открытый огонь. Мы закидаем их пламенем, эллины. Взбодритесь!
Опия заглянула в трюм. Нищий крепко спал или умер. Он лежал, разбросав руки, открытый рот густо обсели мухи. Нет, он был жив. Грудь, прикрытая лохмотьями, дышала. Гетера задергала ноздрями: из трюма несло по–прежнему. «Как им мало надо? – подумала она. – Живут в хлеву, веселятся. Не от этой ли одури беспечность, презрение к смерти?» Она отошла к борту, посмотрела вниз. Весла поднимались и опускались враз, загребали сильно. Из–под палубы несся дружный хор взвинченных голосов:
– Эй–ко! Эй–ко!
Это рабы сами отсчитывали четкий взмах весел. Поэтому совсем неожиданно в этой слаженной работе произошла заминка, невозможная: одно весло вытянулось над водой и замерло. Об него, с маху, ударилось переднее, задние в махе назад тоже столкнулись с ним. Весла смешались, затрещали, а другой борт загребал как прежде, и корабль начало разворачивать. «Возвращаются!» – ужаснулась гетера, и страх обсыпал обнаженную кожу гусиным ознобом. Мимо прошмыгнул надсмотрщик и с грохотом скатился в гребное отделение. Весло, внесшее сумятицу, сразу же вылетело из загребной щели, закачалось на волнах. Остальные весла ударили, побуровили воду с удвоенной силой. Надсмотрщик вернулся на палубу.
– Один раб оказался персидом, хотел помешать нам уйти от погони. Они сами удавили его цепью, – объяснил он. – Но дело сделал: мы потеряли расстояние в целую стадию.
Гетера повернулась лицом к меотской триере. Хромой все так же стоял на носу, но теперь торжественно надевал на голову шлем. На груди его весело поблескивал панцирь.
– Посадите на свободные скамьи матросов, – приказала Опия. Приказала громко и твердо, так что стоявшие у борта расслышали.
– Это дело рабов! – огрызнулся дюжий матрос. Он стоял, облокотившись на обломок толстой мачты, обитой красной медью.
– Это дело живых. Мертвые не чинятся! – голос Опии зазвенел, как когда–то под рокот арфы.
Матрос тут же отставил мачту.
– Должно быть, верно, – согласился он. – Чем махать этим, лучше помахать веслами. Очень мне будет жаль, если пропадет пузатая амфора с игривым винишком, которую до моего возвращения закопала в землю, знаете кто?
Грак весело подмигнул ему.
– Знаем!
– Дочь виноградаря, крутобедрая Веста! – подхватили развеселившиеся матросы.
– Ну то–то. Кто хочет откопать ее и выдуть со мной – за греби!
Несколько матросов гурьбой повалили в трюм. Человек тридцать, все, что осталось от команды в сто двадцать человек, встали в ряд по борту. Из носового отсека Грак с Диоскуром выкатили бочонок с нефтью, поставили на корме у груды пеньковых факелов. Грак сбегал вниз и приволок бронзовую жаровню. Диоскур широким кинжалом щепал лучину, поглядывал на меотскую триеру и сквозь зубы презрительно сплевывал за корму.
После того, как матросы взялись за весла, корабль уже не терял расстояния. Оно стало постоянным. Понт Эвксинский встретил небольшим штормом, но ветер дул попутный, и к вечеру корабли обогнули южную оконечность Тавриды. Теперь они шли все так же, имея берег по правому борту, но к вечеру ветер упал, разведенная им волна сникла, и вскоре установился полный штиль. Чтобы паруса не тормозили движения, оба корабля спустили их и шли на веслах. Стало ясно – меотская триера догоняет. Поверили в это и персы. У них началось движение, послышались воинственные крики. Лучники пробовали достать эллинов стрелами, но они не долетали. Сверкнув паутинным блеском в лучах утопающего в море солнца, стрелы гасли в сонной воде. Однако в сумерках, когда меотская триера неясным пятном мрачно шлепала за кормой, стрелы с тупым стуком начали всаживаться в корму.
Эллинские матросы собрались под защитой высокого кормового борта и свершали жертвоприношение. В жертву пошел афинский оранжевый петух капитана, будивший по утрам команду залихватским ором. Петух был стар, не один год бороздил с Гастахом воды двух морей и проливов. Матросы мазали кровью оружие, шептали заклятья. Только один Грак не принимал участия в священном обряде. Он пристально глядел на меотскую триеру, по грудь выставясь из–за кормового борта. Стрелы щадили его. Но вот он присел, окликнул:
– Диоскур!
– Э! – отозвался друг.
– Кто кого догоняет, Диоскур? – таинственно зашептал Грак.
– Нашел время шутить! – огрызнулся Диоскур. – Мы удираем.
– Верно! – Грак взял из кучи один факел, через плечо бросил за борт. – Чей корабль столкнется с ним, а?
– Ты зря–то зачем теряешь факелы? – схватил его за руку Диоскур. – Сказано – будем кидать в персидов огонь.
– Правильно, правильно, – освобождая руку, довольно закивал Грак. – Но что факелы! Надо вылить в море этот бочонок, отойти, чтобы между нами и нефтью была чистая вода, и бросить огонь…
Диоскур, пораженный молчал.
– Мудрец! – он хлопнул друга по груди. – Я подниму огонь в жаровне. Ай да Грак! Всегда был веселым выдумщиком, но эта выдумка – грустная для персидов – пусть спасет нас.
Диоскур бросил лучины на уголья, подул. Огоньки побежали по щепкам, высветили его лицо.
– Погаси! – крикнули из кружка молящихся матросов. – Персы будут целить наверняка!
– Сейчас мы их зажарим, – пообещал Грак. Вдвоем подняли тяжелый бочонок на борт, опрокинули. Когда нефть вылилась, столкнули туда же и бочонок.
– Подай–ка. – Грак протянул руку к жаровне. Диоскур взял из огня пылающий факел, протянул другу. Грак взял, но бросить не спешил. Когда, по его расчету, нефть широко разбежалась по морю и меотская триера должна бы идти по ее радужным разводьям, он, прежде чем швырнуть факел, опустил его за борт к самой воде, убедился, что корабль идет по чистому морю, и только тогда широко размахнулся, обсыпав матросов горящими каплями.
– Пламенные объятья от Грака! – крикнул он и швырнул факел.
Огненная стена вздыбилась между кораблями, жаром толкнуло в лица, и все увидели меотскую триеру, со всех концов обложенную огнем. Промасленные борта взялись пламенем, черные фигурки заметались по палубе, и триера ахнула человеческим жутким криком. Горело все: борта, надстройки, канаты на мачтах и сами мачты со скатанными парусами. Горели весла и отсюда казались огненными соломинками.
– Да не постигнет нас кара за невинных рабов в трюме, – заикаясь, пролепетал Диоскур.
– Меоты могли умереть другой смертью, – возразил Грак. – Стоило в порту не брать в руки весел. Трусы всегда между двух смертей.
Теперь пылающая триера осталась позади, одна на выгоревшем море, во тьме. Красным пятнышком долго еще подмигивала она эллинам, пока не исчезла совсем. Опия все это время молча наблюдала за медленной гибелью преследователей. Матросы окружили ее, выкрикивая хвалу, будто она придумала способ спасти им жизни. Ей надоело это.
– Я иду спать в отсек капитана, – заговорила она. Голоса смолкли. – Хочу утром проснуться в Ольвии на честном корабле, а не в море на судне, ставшем корсарским.
Неловкая тишина после ее слов держалась долго. Только рулевой двусмысленно хохотнул, но замолк никем не поддержанный. Опия не уходила, ждала, как отнесутся к ее словам матросы, свободные от жестокой власти капитана, вольные поступить как угодно.
– Спи, госпожа, спокойно, – с нажимом заверил надсмотрщик. – Мы дрались с корсарами, ты сама видела – как. А потом… Кто желает рано или поздно навестить Ольвию, волоча на себе цепи, чтобы на глазах сограждан повиснуть для просушки на рее? У нас в Ольвии семьи, госпожа.
Толпа матросов одобрительно шумнула.
