колодец. В болотистом грунте, в условиях неглубокого залегания в дельте Невы горизонта почвенных вод эти нечистоты подвергались быстрому естественному рассасыванию, но запахи, витавшие на этих черных лестницах и волей — неволей проникавшие во двор — колодец, были таким же обязательным атрибутом этих дворов, как и постоянное отсутствие солнца на его дне, как золотушные дети, как невольное выставление обитателями своей жизни напоказ перед соседями. А куда скроешься от взыскательного глаза доброго соседа, если в твои окна глядят такие же окна и справа, и слева, и спереди, и сверху? Теснота позволяла разглядеть, что готовится у соседа на обед и какого цвета у соседской жены пеньюар под халатом.
Войдя во двор, Черняк попал в атмосферу ссоры, что происходила у самых ворот — дворник Иван Прокофьев выяснял с посторонним возницей, куда сгружать привезенную мебель — новёхонький комод красного дерева и железную кровать с шишечками. Вокруг столпились несколько человек «болельщиков», поддерживающих ту или другую сторону. Дело явно шло к доброй рукопашной: возница намеревался разгрузиться и уехать, оставив мебель под окнами заказчика, а Прокофьев запрещал оставлять имущество во дворе и желал видеть грузчиков, которых, разумеется, почему — то не было. Черняк из чисто мужского любопытства тоже остановился, но позади остальных — решил понаблюдать кто же кому и как даст в лоб. Можно сказать, что в эту минуту обычный обыватель победил в нём полицейского. Тут к нему сзади неслышно подошел старший дворник, Анисим Щеткин и тихо произнес: «Ваше благородие, Вы спрашивали жильца из 8–й квартиры, которого давеча днём не застали — так вот он стоит, Семен Константинов» — Анисим кивком указал на рослого дюжего мужика в косоворотке с деревянным ящиком с ручкой в руке, в каких обычно мастеровые носят свой инструмент.
Черняк подошел к указанному мужчине, сказал, что, дескать, надо поговорить, и они поднялись в квартиру N8. Про себя Черняк отметил, что ссора во дворе с появлением Анисима как — то сразу свернулась и пошла на убыль.
С этим свидетелем, Константиновым, Черняку опять повезло. Это был плотник, мастер по остеклению фасадов, работал по соседству, а ночевал всегда дома. Семён провел полицейского на кухню, выходящую единственным окном во двор, и на вопрос «не видел ли он Мироновича вечером в субботу, 27–го, или в ночь с субботы на воскресенье?», рассказал следующее:
— Ночью я проснулся (вообще — то я обычно крепко сплю) оттого, что меня разбудил кот, поганец. У меня в кухне мыши водятся, так он их ловит по ночам, что сказать? дело обычное… А в ночь с субботы на воскресенье, мерзавец, свалил ушат. Ну, тот и загремел. Звук был такой, словно весь мой железный инструмент вместе с коробом на кусочки разлетелся. И это ночью — то, в тишине! Я проснулся, конечно, подскочил, пошёл на кухню посмотреть. Глянул в окно (а у меня как раз за окном ледник), смотрю, а возле ледника шарабан стоит.
Черняк, стараясь не показать внезапно накатившего волнения, неспеша подошёл к окну, выглянул во двор. Действительно, прямо под окошком выглядывал скат крыши ледника — холодного подвала, где обычно хранят продукты.
— Какой шарабан? — спросил Черняк внезапно осипшим голосом.
— Обычный, одноосный. Запряженный в одну лошадь.
— Понятно… Как думаешь, Семён, чей это был шарабан?
— На этом месте всегда только Миронович свой возок оставляет, — ответил плотник. — Как — то раз, помню, скандал вышел из — за того, что уголь привезли и телегу сюда поставили, а Миронович приехал — место его занято. И ну, давай шуметь!..
— А в котором часу это было?
— Не знаю. Часов у меня нетути.
— А этот шарабан, тот, что ночью стоял, именно мироновичёв был?
— Вот уж не знаю. Не ловите меня на слове, Ваше благородие. Но скажу, что очень похож. Я когда увидел, подумал — надо же, и какая нелегкая принесла Мироновича ночью?
— А кто и когда уехал на этом шарабане, видел?
— Нет. Я воды попил, кота сапогом шваркнул и спать пошел. Это все, уж извиняйте.
Но и этого было немало. Черняк, по — настоящему возликовавший от всего услышанного, не стал продолжать обход дома и помчался с докладом прямиком в полицейскую часть.
Между тем помощник пристава Филофей Кузьмич Дронов отыскал портного Гершовича. Портной с такой фамилией проживал в доме N61 по Невскому проспекту, разумеется, не в парадном подъезде, а по лестнице, ведущей из двора — колодца, похожего на двор дома N57. Только двор этот был еще более тесный, стены еще более закопченые, а в дальнем углу возвышалась куча слежавшейся, утрамбованной детскими ногами золы. Зимой дети устраивали на этой куче импровизированную горку, а сейчас она бесхозным мусором занимала часть и без того тесного пространства двора. Окна квартиры Гершовича выходили как раз на эту непривлекательную «горку».
Собственно, это была одновременно и квартира, в которой обитало многочисленное шумное семейство портного, и мастерская, где он шил и принимал клиентов. Приход полицейского нарушил процедуру примерки пиджачной пары для молодого приказчика. Гершович, пожилого вида еврей, с всклокоченными волосами, давно позабывшими расчёску, в фартуке и нарукавнике, утыканном булавками, выглянул из — за ширмы с недовольным лицом, но, увидев синий полицейский мундир, тут же осклабился: «Сей минут, сей минут, господин полицейский!..» Действительно, не прошло и минуты, как Гершович стоял навытяжку перед Дроновым и со всевозможным почтением отвечал на вопросы помощника пристава. Это почтение выглядело неискренним, раздражающе — нарочитым; Дронову были хорошо понятны и эта слащавость, и искательность во взгляде, и услужливая суетливость. «Не иначе, как промышляет чем — то незаконным, наверное, из безакцизного сукна шьет», — подумал полицейский.
— Да, действительно, господин полицейский, вечером в субботу я встретил случайно Мироновича на Невском у Аничкова моста, — признал Гершович.
— Во сколько это было и куда Вы направлялись?
— Это было….м — м — м… — портной задумался, — примерно в полдесятого, то есть в 21.30, значит. Шёл я к себе, по левой стороне Невского, то есть по нечетной, да, от Аничкова моста. Гляжу — Иван Иваныч стоит на тротуаре. Он меня увидел и говорит: «Вы, Сруль Маркович, домой? Нам по пути.» И мы с ним пошли.
— А у какого дома вы с ним встретились?
— Должно быть, это был 51–й дом, там магазина открыток.
— Ясно, — кивнул Дронов, — О чём разговаривали с Мироновичем?
— Ну дак он шьет у меня, — Гершович запнулся, — пиджак. Говорит — поторопись, Сруль Маркович, мне надо скорее. А я что? — я еврей — закройщик и портной, а не волшебник! Я говорю Ивану Ивановичу: Иван Иванович, примерить надо, а вам все недосуг заскочить ко мне. А мне недосуг дошить… Разве можно сшить без примерки? А господин Миронович мне говорит: завтра сам зайди ко мне до обеда… А мне что? Я зайду, Сруль Маркович не гордый. Просто накину пятьдесят копеек за работу и зайду.
— А Миронович ничего не говорил о своих планах на вечер? — прервал словесный поток Дронов.
— Нет, ничего.
— А в каком настроении был Миронович?
— Да в обычном.
— А где Вы с ним расстались?
— Да у его же дома. Мне — то дальше идти до 61–го нумера! Миронович в подворотню к себе направился, а я ещё зашёл на другую сторону проспекта в мелочную лавку — мела купить.
— А после Вы его не видели?
— Нет, не видал — с. А что, Вы думаете, это он беккерову дочку… того…? — глаза Сруля Марковича округлились и стали еще больше за стеклами очков.
— Не болтайте лишнего, г — н портной! — осадил его Дронов, — Что думает по этому поводу полиция Вас в настоящую минуту волновать не должно. Вот ещё что: город не покидайте, в ближайшие дни Вас вызовут для снятия официальных показаний помощником прокурора. Вы ему повторите слово в слово всё, что говорили сейчас мне.
Дронов вышел на Невский проспект, вдохнул полной грудью прохладный воздух. Свежий ветер задувал с Невы. Помощник пристава поймал себя на мысли, что очень хорошо иметь чистую совесть и не
