Кугель же с удивительной резвостью одолел расстояние между собой и Антосей, подкатился, вытер распухшую от слез мордашку:
– Мелкая ты… Ну кто же на ветру плачет?
И ничего панна Легнич носатому не сделала.
Лейтава, имение Ясиновка, 1831, февраль
Почти на четвереньках они вскарабкались на обрыв, нотариус, словно собака, стряхнул с себя снег, распрямился, глянул в сторону дома и застонал.
– Что такое?
– Чтоб я сдох! – и Кугель виновато посмотрел на Антосю. – Я думал… у шляхтича хата в две горницы, так вопит – 'дворец'. Кто ж знал… Выручайте, панна ласкава! Где ваш дядюшка мог бумаги хранить? А то мы здесь на месяц застрянем. Или сторож рады даст?
Антося покачала кудлатой головой: была тут раз только, в детстве, ничего почти не помню. А слуг еще тогда не было, нечем платить слугам. И сторожа нет. Дядя в Ясиновке не жил почти, да и что тут сторожить?…
Толстяк приуныл, и не мудрено. Потому что за площадью, обрамленной старыми липами и почти налысо вылизанной ветром, за круглой клумбой с остями былинок, проткнувшими снег, разлегся приземистый и длинный, будто спящая ящерица, дворец с ризалитами по углам. Над крышей маячили башенки находящегося с другой стороны парадного входа. Торчал частокол полуобваленных печных труб под белыми снеговыми шапками. Такие же шапки наползали на петушьи гребни фронтонов, лежали на зубцах парапетов и карнизах с каменными узорами-рустами под ними. Двухъярусную аркаду замело, из выстроенных вдоль балясин горшков печально свисали засохшие цветы; повой, оплетающий узкие окна с треснувшим кое-где стеклом, был ломким и безжизненным. Сугроб лежал под резной двустворчатой дверью с коваными цветами-петлями. Над трубами не поднимался дым, на белом не было ни человеческих, ни звериных следов. Утонули под снегом охраняющие крыльцо крылатые каменные псы. Но дворец в его величавом запустении был так знаком и так прекрасен, что стискивало сердце. Невольно Айзенвальд оперся на изъеденное ярью крыло – и отдернул руку. Закраина, пропоров толстую кожу перчатки, как ножом, рассекла ладонь. Генерал зубами сдернул перчатку. Озабоченный Тумаш стал прикладывать к алой, набухающей кровью полосе снег. Тот таял и стекал, розовыми каплями буравя сугроб под ногами. А Генрих все пытался понять, почудилось ли ему, или впрямь при касании крыло встрепенулось, как живое. И еще искоса следил за Антей. Глаза у той вновь стали похожи на черные камешки – точь-в-точь, как тогда, когда она приняла шиповник за ужиную кровь.
– Антонида Вацлавовна, – взмолился Занецкий, – может, тряпица какая есть?
– У меня возьми, – пробурчал Кугель, дергая плечом в сторону торбы на крыльце. Сам он уже несколько минут пробовал отпереть ключом с вычурной бородкой разбухшую дверь. Ключ был основательный – кольцо его вполне сгодилось бы для панны Антоси на браслет. А на связке таких ключей висело около полудюжины – Гивойтос оставил их у нотариусов вместе с завещанием.
– Ох, чую, ночевать здесь придется… – простонал толстяк, оглядываясь на солнце, затянутое серым. – Как думаете, панна Антонида…
Она вздрогнула:
– А? Я бы вас в хлев не пустила…
– Можно ли через болото коников провести в конюшни поставить? – вел свое колобок. – Ведь пожрут волчки коников… Вот что, пан Тумаш, мы с вами пойдем. А пан Генрих, как раненый, с паненкой в доме побудет. А чтоб не разминуться, направо идите, – проявил предусмотрительность он. – Там, с угла, труба целая.
Ключ, наконец, со скрежетом повернулся в замке, Кугель приоткрыл двери, крякнул и резво засеменил через площадь назад к лестнице, не давая ни Айзенвальду, ни Антосе возможности возразить. Тумаш поспешил следом. На какое-то время сделалось неправдоподобно тихо.
Но вот завозились, засвистели в кроне липы синицы. Полетел искрящийся иней. И оказалось, что солнце размыло мглу, сшив золотыми нитями землю и небо. И медь симарьгловых крыльев на не тронутых ярью сгибах сияет червонным золотом. Мир из алебастра и хрусталя оказался живым. Куда живее, чем Антосины глаза.
– Вы что же, панна Легнич, крови боитесь? – произнес Айзенвальд вполголоса. – Или совесть у вас нечиста?
– Это место… проклятое, – она стояла, отвернувшись, а казалось – почти бежит. Даже странно, что ответила. – Ненавижу его. И Занецкий ваш с его легендой! Ну откуда он?!… – Антонида уставилась на Айзенвальда с тоской, сжав кулачки у груди. – Нельзя было имение так называть! Осинка, дочка родная… И после нее… из потомков Жвеиса по мечу от предательства умер почти каждый, и хоть бы один своей смертью…
– Ваш дядя. Разве его видели мертвым?
Прозрачные до белизны глаза налились слезами:
– Ну что вы в душу мне лезете? Зачем?
– Но вы же его не хоронили.
– Я заказала отпевание, – она вытерла уголок глаза костяшкой большого пальца. – У меня… не было возможности… приехать. Да кто вы такой, чтобы меня судить?! – закричала панна Легнич. – Что вам от меня нужно?!…
– Правду.
Забыв об отвращении, Антя нырнула в дом, точно искала защиты. Айзенвальд пошел за ней. И понял, что при всем старании потерять девушку не сумеет: так явственно отпечатались в пыли ее смазаные следы.
Внутри показалось куда холоднее, чем снаружи, холод был промозглым и неприятным. Генрих передернул плечами; ясно, зачем Кугелю понадобилась целая труба.
Отставной генерал стоял под крестовым сводом прихожей. Прямо над головой свисал чугунного литья фонарь, четыре таких же фонаря украшали стены. За спиной у Айзенвальда была прямоугольная входная дверь с двумя узкими окнами по бокам. Справа и слева уводили под арки тесные проходы. Дверь спереди ошеломила. Утопленное в полукруглую нишу романское чудо скорее напоминало костельные ворота. Висящая на толстых петлях и окованная железными полосами, дверь в состоянии была выдержать удар тарана, и при этом смотрелась на удивление к месту. Какое-то время Генрих любовался ею. А потом, прихватив с крыльца торбу Кугеля, свернул направо по Антосиным следам.
Пройдя узкий отнорок, чей беленый свод можно было задеть головой, а растопырив локти, застрять, Айзенвальд попал в почти столь же тесную галерею с портретами в тусклых рамах, развешанными на левой стене. Узкие окна, затененные сверху, давали немного света. Из-за этого ли, из-за покрывавших их пыли и паутины полотна казались безжизненными. Айзенвальд пошел вдоль ряда, размышляя, что обращаться так с живописью грешно, и грубые масляные мазки складываются воедино лишь издалека. Но оказалось, что гладкая лакированная манера от взгляда вблизи хуже не стала. Как, впрочем, и лучше. Она была никакой. Парадный канон: в рост, обязательный поворот в три четверти, фоном драпировки, горностаевые мантии и щиты с гербами, фамильные драгоценности прописаны живее, чем лица. Впрочем, признал Генрих, портреты его предков не слишком отличаются от этих, и для какого-либо историка они вполне могут представлять интерес из-за тщательно изображенных деталей старинной одежды.
Звук в перспективе заставил его насторожиться. Сбежавшая панночка стояла перед одним из портретов на коленях, прижавшись губами, должно быть, к нарисованной руке. Шагов Айзенвальда, заглушенных одеялом пыли, она не услышала.
– Стрыйко, прости!
Значит, там был портрет ее дяди со стороны матери – Гивойтоса. Отставной генерал быстро сосчитал окна от себя до Антоси, чтобы не промахнуться, и подождал, пока девушка поднимется с колен. А потом негромко окликнул:
