Кит опустил голову. Стреляли б – так уж сразу. Стерве Ташиньке все имущество достанется. Он закрыл лицо ладонями. Пробовал молиться, но в голову все лезла байка о дьяволе и ежевике.
– Ну? – Стах грубо оборвал тишину.
– Нет, – сказал с насмешкой рыжий. – Жалко. Родственники как никак. Ведрич, Александр Андреевич, – стянув шапку, представился он.
Кит от неожиданности открыл глаза и рот.
– Моя любка, – сощурился Александр, – евойной родная сестра. Поженись мы с ней – кем бы он мне приходился?
– Рогоносцем.
Рыжеватый со смехом откинулся в седле. Вот странно, мелькнуло у Батурина, не боится, что прибегут на звук. Или – их он один слышит? В голове помутилось после боя от усталости?
Князь точно мысли прочел:
– Вы не сумасшедший, пан майор. Не совсем, по крайней мере. Просто мы, как бы это, не совсем… А впрочем, не ваше дело.
– Так он… он, – Никита Михайлович по-простому, пальцем, ткнул в Стаха.
– Покойник, – полные губы Ведрича растянулись в недоброй усмешке. – Но это неважно. Так вот, по- родственному. Кем мне вы были бы, женись на Юльке?
– Что?
– Зятем, – опять вмешался Стах.
– Сов… свояком.
Рыжий устало потер переносицу.
– Так стрелять? – Стах погладил старинную, с перламутром на прикладе ручницу, лежащую поперек седла. Почему-то в критических ситуациях подробности четко видятся и насмерть врезаются в память. Точно это единственное, что можно унести с собой на тот свет. Батурин начал, наконец, молиться.
– Нет, Сташе, – повторил князь раздумчиво, – он нам живой полезнее будет. Проводи его до Вильни. А у меня еще дела тут есть.
Лейтава, Приставяны, 1831, апрель
Гайли спала, как спят очень усталые люди: упав там, где сморил их сон. Не обращая внимания на перепачканную одежду. На то, что, отекая сыростью, холодит тело замшелый колодезный сруб, к которому она привалилась. Вздрагивая, то вытягивая ноги, то поджимая их к груди, точно защищаясь. Сверху сперва неуверенно, а потом все сильнее пригревало солнце. Превращая грязь на одежде в жесткую корку. Заставляя Гайли жмуриться, морщить нос и вскидывать брови, но так и не сумев разбудить. Сквозь сон доносились до
– И все носют и носют, – ворчливо сказали над ухом. Зашуршала трава, заскрипела лавка под грузным телом. Гайли сделала усилие и наконец вынырнула на поверхность яви: солнечную и непривычно яркую. У ее глаз оказались грязные босые ступни, выглядывающие из-под лавки, выше – согбенная спина в темной жакетке и верткая голова, подпертая корявой ладонью.
– А зачем им столько?
Бабка подскочила, подхватывая коричневый плат с серой полосой по краю, съехавший с лохматой седой головы:
– Ты чего?! Ты откель? Пьяная, что ли?
– Нет. Не знаю.
– Ты вставай, девка, – не приближаясь, посоветовала старуха. – Поморозишься – деток рожать не сумеешь.
Схватившись за скамейку – положенную на столбики половинку бревна, черную от старости, – застонав от боли в правом запястье, Гайли точно приподняла себя из омута. Навалилась на бревно животом, а потом и села, ощутив щекой еще один взгляд.
– А кони у них там, – ехидно объяснила бабка. – Да мно-ого. Никак не упьются…
– Пожалел волк кобылу!… – в поле зрения Гайли, заслонив сруб и расплескавшее хрусталь воды и резко подпрыгнувшее ведро, вошел молодой, куда моложе Гайли, парень. Серая свитка его была перепоясана алым шарфом с накрест заткнутыми пистолетами, сбоку висела сабля-зыгмунтовка. За проволочные кудри уцепилась серая конфедератка с 'Погоней'[49], а в руке, обильно кропя водой штаны и сапоги, болталось второе ведро.
Гайли моргнула. Рукой с грязным бинтом, перетянувшим запястье, отодвинула со лба волосы. Парень охнул. Его лицо по-детски вытянулось, пухлый рот округлился. Как у ребенка, которому вдруг разрешили прокатиться на настоящей 'взрослой' лошади.
– И чаво? – поинтересовалась бабка из-за спины.
Не обращая на нее внимания, парень поклонился Гайли, перекинув ведро в левую, а правую руку прижав к сердцу:
– Мирек Цванцигер, к услугам панны
– Игде?! – встряла неугомонная бабка.
Гайли прыснула.
– Дурень, – припечатала старуха.
Мир перед Гайли вдруг резко расширился, вместив пустошь, поросшую лозняком и вереском. Над серо- желтыми 'котиками', обсадившими красные ветки, сыто гудели пчелы. Пустошь незаметно переходила в лесную опушку с чахлыми кустами малины и сухими стеблями прошлогодних крапивы и бурьяна. А дальше, синими уступами поднимаясь к ясному небу, начинался настоящий лес. Мирек оглянулся на шевельнувшиеся на опушке кусты:
– Панна идет со мной. Пожалуйста. Панне помочь?
– Рехнулся, – проскрипела старуха.
– За нами погоня. Будет тут. Скоро.
Гайли оглянулась. Напротив леса оказался распаханный огород, обведенный изгородью из жердей, а далеко за ним и за ручьем, который можно было угадать по густым кустам вдоль берега, виднелись между старыми деревьями бревенчатые постройки с соломенными крышами.
– А там знают?
– А то, – Мирек смешно почесал затылок. – Вон, сочит, чтоб всю воду не унесли.
– А зачем вам столько?
– Коней поить, – насупился шляхтич.
Глядя на его румяные, покрытые легким пушком щеки, оттопыренные уши, пухлые губы и синие добрые глаза, Гайли не чувствовала угрозы. Лишь хитринку по отношению к въедливой старухе да искреннюю и немного наивную, подкупающую заботу к себе. Гайли оторвала от скамейки грязное усталое тело. Мирек бережно поддержал ее под локоть:
– Панна ранена?
– Не знаю… – вздохнула она, приноравливаясь к широким шагам спутника. Рассуждать и думать Гайли будет потом: как оказалась у этого колодца и леса, что делает здесь, и вообще… похоже, к беспамятству ей не привыкать. Разберется.
В бору, выпутавшись из малины и бересклета, к ним подбежала пухлая девушка, одетая точь-в-точь, как спутник Гайли; оленьими серыми глазами уставилась на
Та оттянула давящую зеленую низку на шее, подумав, что ружанец за зиму вырос вдвое. По крайней мере, так ей показалось.
Мирек хмыкнул:
