его поступках и составляло его правило во всех случаях жизни».
Сведения Амбургера не добавляли ничего нового, кроме сообщений, что к домам русских и англичан приставлен усиленный караул. Генеральный консул явно не успел еще осознать происшедшее. Фирман шаха только выражал надежды на советы по поводу того, как искупить совершившееся зло. Первый министр уверял в исключительной дружественности отношений персидского и русского правительств, в благодарности русским за сдержанность и справедливость во время и после минувшей войны и полностью отметал любые обвинения, что персидский двор мог быть заинтересован в гибели посла России. Министр иностранных дел оправдывался внезапностью происшедшего, волей небес, предначертаниями рока и тоже просил помочь смыть позор с его страны.
Паскевичу понадобилось немало времени, чтобы осознать прочитанное. Никаких более точных фактов не было; с каждым днем только множились слухи, все дальше отходя от истины. Не имелось ни одного прямого очевидца событий. Донесения Мальцева, написанные им не раньше, чем он достиг русской границы, не содержали ничего, виденного и слышанного им лично, кроме описаний исключительно радушного приема, оказанного в Тегеране русскому послу. Все прочее он повторял с чужих слов. С персидской стороны никто из нападавших не пожелал, разумеется, дать показания, да едва ли они и могли бы это сделать, действуя под влиянием религиозного и наркотического опьянения. Паскевич переслал все документы Нессельроде, написав от себя, что, по-видимому, персидское правительство действительно не виновато; что, в любом случае, в Закавказье недостаточно войск для войны на два фронта; но что англичане не вовсе были чужды участия в возмущении, ибо они неравнодушно смотрели на перевес русского министерства в Персии и на уничтожение собственного их влияния.
Во всяком случае, писал он Нессельроде, «если персидские министры знали о готовившемся возмущении, то, несомненно, это было известно и английскому посольству, у которого весь Тегеран на откупу».
До начала весны все равно нельзя было ничего предпринять, поэтому генерал решил подождать отклика из Петербурга, прежде чем так или иначе действовать. Он с нетерпением ждал приезда Мальцева, которому готовил прием по заслугам: вел ли тот себя как предатель или как трус, эти качества друг другу сродни; на Кавказе более, чем где-либо, умели их оценить; Паскевич очень хотел заставить Мальцева пожалеть о своей сохраненной неведомо как жизни! Иван Федорович был по-настоящему взбешен и потрясен. Он никогда не выказывал особой симпатии к Грибоедову, но в глубине души признавал его умственное, нравственное превосходство, а порой и стратегический талант. Потеряв его так недопустимо, нелепо и страшно, Паскевич почувствовал, насколько ему будет недоставать советов великого родственника. Он постарался взять себя в руки и впредь поступать так, как поступил бы на его месте Грибоедов. Видимо, тот прежде всего разослал бы повсюду полученные известия и собрал бы все свидетельства о неслыханном событии.
И поскакали курьеры, везя скорбную весть из Тифлиса.
Первой ее услышала графиня Паскевич. Она горько оплакала двоюродного брата: семья Грибоедовых не была затронута войной или даже болезнями, и для Елизаветы Алексеевны это была первая серьезная потеря. Ей выпала печальная обязанность сообщить правду Ахвердовым и Чавчавадзе. Прасковья Николаевна долго плакала, мать Нины билась и кричала, ее бабка проливала слезы в тишине, молча перенося скорбь. Все родственники тревожились о бедственном положении Нины. Князь Чавчавадзе просил разрешения съездить за дочерью, но Паскевич не позволил — переход генерала действующей армии, начальника Эриванского округа через границу мог быть воспринят как знак объявления войны. Паскевич не возражал против войны, но ему требовалось сначала подкрепление. По настоянию женщин Чавчавадзе за Ниной послали ее двоюродного брата Романа; леди Макдональд согласилась отпустить свою гостью, понимая беспокойство ее родных, хотя горные дороги были ей очень опасны: нерожденный ребенок был единственным, что еще оставалось Нине от любимого супруга. Она об этом не знала. Ей сообщили, что Грибоедов не пишет ей по чрезвычайной занятости и просит ее переехать в Тифлис, не надеясь увидеться с ней так скоро, как ожидал. Нина не знала английского или персидского, и можно было не опасаться, что она поймет что-нибудь из разговоров, но леди Макдональд следила даже за выражением лиц слуг, дабы нечаянно не открыть будущей матери трагическую истину. Нина не вполне верила тому, что ей говорили, но по привычке слушалась тех, кто выступал от имени ее мужа и отца; она боролась с охватившей ее тоской, с неясной тревогой и раздиравшими ее предчувствиями. Роман Чавчавадзе молчал и старался казаться веселым; это плохо ему удавалось, но он довез Нину до Тифлиса невредимой, к величайшему облегчению ее родственниц. Они тоже не сказали ей ни слова, оберегая будущего ребенка Грибоедова…
Курьеры проскакали по Тифлису — и достоверность слухов была официально подтверждена. Николай Николаевич Муравьев не опечалился, узнав о гибели человека, которого считал во всем превосходящим себя. Но его ревность умерла вместе с Грибоедовым и, освободившись от ее гнета, Муравьев нашел в себе силы открыто признать: «Грибоедов в Персии заменял нам единым своим лицом двадцатитысячную армию и не найдется, может быть, в России человека, столь способного к занятию его места. Он был бескорыстен и умел порабощать умы если не одними дарованиями и преимуществами своего ума, то твердостью. Сими средствами мог он одолеть соревнование и зависть англичан. Он знал и чувствовал сие. Поездка его в Тегеран для свидания с шахом вела его на ратоборство со всем царством Персидским. Если б он возвратился благополучно в Тавриз, то влияние наше в Персии надолго бы утвердилось; но в сем ратоборстве он погиб, и то перед отъездом своим одержав совершенную победу». Муравьев полностью отверг малейшие подозрения, что возмущение толпы было спровоцировано самим посланником: он не просто верил, он твердо знал, что Грибоедов не мог совершить ничего неправильного или недостойного. Кто-то, не имея фактов, но помня всегдашнее его недоброжелательство к Грибоедову, пытался ему рассказать, что-де посол не защищался от толпы, но Муравьев резко оборвал клевету: «Это невероятно: не в подобном случае упал бы дух в сем человеке, мне довольно известном». Самолюбие, проницательность и честность странно сочетались в Муравьеве; он так никогда и не покинул Кавказ, в следующую войну России с Турцией, в 1854–1856 годах, сделался наместником Кавказа и получил титул графа Карского за взятие мощной турецкой крепости; военной славой он сравнялся с Ермоловым и Паскевичем, но очень немногие его уважали и почти никто не любил.
Людей, пытавшихся очернить память Грибоедова, на Кавказе нашлись единицы. Юный Петр Бестужев верно заметил, что «человек сей кажется выше всякой критики, и жало клеветы притупляется на нем». Общее мнение склонилось к мысли, что настойчиво и неустрашимо отстаивая права армян как русских подданных, Грибоедов отстаивал достоинство русского имени, что на Востоке всегда сопряжено с опасностью для жизни и требует особенного мужества и нравственной силы. Офицеры были убеждены, что отказать армянам в убежище было неполитично, выдать их персиянам — значило покрыть себя вечным позором. Грибоедову не оставалось иного исхода, как отразить силу силою и лечь на месте, защищая святое дело права и человечества. Им казалось, что любой из них поступил бы точно так же. Они хором обвиняли Мальцева в том, что он не погиб вместе с Грибоедовым — но обвиняли за глаза, ибо лично с ним вообще никто не желал разговаривать. Муравьев пытался без одушевления его оправдывать тем, что тот не военный, не конвойный, не обязан был умирать при начальнике. Но никто его не слушал, в пользу Мальцева не говорил ни один самый мелкий факт его жизни или черта его характера. На Кавказе ему сразу уготовили участь изгоя.
Курьеры скакали дальше. Кругами расходилась от них трагическая весть, никого не оставляя равнодушным: автор «Горя от ума» больше никогда ничего не напишет! Курьеры скакали, скакали и въехали в Москву.
Настасья Федоровна приняла сообщение о гибели сына чрезвычайно болезненно и в одном восклицании выразила всю силу своих материнских чувств. Она стала рвать на себе волосы и кричать, что несчастнее ее нет никого на свете и что гораздо было бы лучше, если бы у нее умерла дочь! Эти слова очень повредили ей в глазах тех немногих, кто еще сохранял к ней остатки уважения. И даже Мария, знавшая матушку, готовая простить ей многое, никогда не простила смерти брата. Мария и ее муж были уверены, что Александр не поехал бы в Персию, если бы не настояние Настасьи Федоровны, которая никогда его не понимала. Они были не правы: свое решение Грибоедов принял не под влиянием матери, но
