напевность салонных сочинений Фильда и напевность русских народных песен, что казалась возникшей сама собой из сплава европейской и русской культур, слитых в душе российского образованного дворянина. Она нравилась всем без исключения и, может быть, была тем незаметным, ненайденным истоком, из которого начало свой великий путь музыкальное искусство России.)
11 июня 1817 года Грибоедова приняли в Коллегию иностранных дел, и в середине месяца он явился для представления начальству в роскошный особняк на Английской набережной. Среди вновь зачисленных на службу он почувствовал себя стариком — его окружали мальчики, только что окончившие Царскосельский лицей. Они казались растерянными, вдруг очутившись за стенами родного пансиона, и оттого вели себя несколько развязно или неловко, особенно Александр Пушкин (матушки могли бы им напомнить, что они встречались в детстве, но сами молодые люди забыли об этом) и его закадычный друг, нескладный Вильгельм Кюхельбекер. Грибоедов очень быстро освоился на новом месте; нашел старых знакомых — Никиту Всеволожского, Сергея Трубецкого и других; нашел и новых — особенно ему полюбился граф Завадовский, одетый по новой моде, как английский денди, но кутивший так, как позволяли себе только вельможи прошлого века. В квартире Завадовского в начале Невского и у Никиты Всеволожского на Екатерингофском проспекте собиралась золотая молодежь и актрисы, и Александр очень охотно у них бывал.
Служба его не обременяла. Раз в месяц он обязан был проводить в здании Коллегии сутки, не выходя ни на минуту, но развлекаясь внутри по своему усмотрению, а весь оставшийся месяц развлекался за стенами Коллегии. Грибоедов даже любил эти бессмысленные дежурства, а еще более любили дежурить с ним его друзья, наслаждавшиеся его балагурством и остроумными выходками.
Летом, на даче Катенина, сердясь на скверную погоду и журнальную скуку, Грибоедов с хозяином затеяли сочинение пьесы, в которой досталось бы и плаксивым модным лирикам, и теоретикам от литературы, и старым шутам, вырядившимся в новое платье (вроде Василия Львовича Пушкина), а пуще всех — тем чиновным пустозвонам, с которыми хоть и мало, но вынужден был знакомиться Грибоедов по долгу службы. Александр написал весь текст (причем прозой), а пародийные стихи и песни сочинил Катенин или сообща вся их компания.
Врагов, достойных осмеяния, было множество, но Грибоедов вывел всего два образа, которые вместили в себя все недостатки, и всего в одной комнате богатого петербургского дома за полдня сценического времени развернул действие и заклеймил все чудачества. В пожилом барине и придворном Звёздове он изобразил отчасти своего дядюшку, любителя посмеяться, посердиться по пустякам, наорать на слуг, разбазарить тысячи на ветер, но и посражаться за каждую причитающуюся копейку. Однако Алексей Федорович не был таким душевно слепым и глухим, таким безалаберным, неугомонным и пустоголовым, как Звёздов. Молодых героев — благородного статского советника Полюбина и гусара-кутилу Саблина — Александр списал с себя и своих друзей и посмеялся над ними, иронизируя даже над теми журналами, которые печатали его с Катениным труды. В центре пьесы он поставил несуразную карикатурную фигуру недавнего казанского студента из семинарских, судя по имени («Евлампий Аристархович Беневольский» звучало нарочитым противопоставлением «Евгению Ивановичу Саблину»), который приехал завоевывать столицу, мечтая о славе великого государственного деятеля, великого полководца и великого поэта в одном лице, а кончил закономерно — переписчиком бумаг в типографии. Но не за мечтательность, а за расчетливость был наказан занесшийся провинциал: зачем униженно лебезил перед Звёздовым, зачем замахнулся на богатую невесту, зачем заранее рассчитывал прибыли от будущих сочинений? В его уста авторы вложили множество издевательских пародий на стихи Василия Львовича Пушкина, Жуковского, Батюшкова, на только-только вышедшие «Опыты» последнего, где в третий раз появилась статья «Нечто о морали», уже дважды напечатанная как новая в разных журналах. («Везде рассыпаны счастливые опыты Евлампия Аристарховича Беневольского», — насмехается Полюбин.)
Но герой «Студента» — не просто жалкий лизоблюд, вроде Фиалкина у Шаховского. Он глуп и смешон потому, что живет и мыслит литературными штампами, смотрит на любую житейскую ситуацию глазами прочитанных авторов и оттого беспрерывно попадает впросак. В конце концов потерявший все надежды, брошенный всеми студент вызывает даже сострадание, и объектом критики становится не он, а вся сентиментальная литература, доведшая своего поклонника до краха. Грибоедов с Катениным совсем не хотели прийти к столь безотрадному финалу, он получился непреднамеренно и бросил мрачный отсвет на веселую пьесу. Пока они думали, как исправить впечатление, император Александр призвал Преображенский и Кавалергардский полки к исполнению обязанностей — сопровождать двор в долгую поездку в Москву. Катенин и Бегичев должны были собираться в путь. (Степан к этому времени вынужден был оставить Кологривова и по-настоящему служить в полку — иначе ему не видать было повышения. Дмитрий Бегичев перешел полковником в Иркутский гусарский полк, от чего Грибоедов пытался его отговорить: «Я в этой дружине всего пробыл четыре месяца, а теперь четвертый год, как не могу попасть на путь истинный».) В спешке проводов комедия была куда-то засунута, забыта, да так прочно, что Грибоедов никогда о ней и не вспомнил. Впрочем, он не считал «Студента» ничем большим, как черновиком будущей своей комедии. Еще зимой он начал сочинять стихотворную пьесу из современной жизни, где вывел героя, похожего на Звёздова, и его жену — сентиментальную модницу, напичканную цитатами из «милых авторов». Но собственные стихи его не удовлетворяли, образы не клеились — и он пока отложил работу, хотя Бегичев всячески его ободрял и хвалил.
17 августа сводный гвардейский полк отбыл из столицы. Проводы вылились в буйное гулянье в Ижорах, на первой станции, где, по обычаю, расставались отъезжающие с друзьями. Поливанов, ушедший с Бегичевым, затеял с Грибоедовым шутливую потасовку, и Александр на другой день не мог владеть руками, а спины вовсе не чувствовал. Через два дня после Ижор он встретился в ресторане Лореда с Кавериным. Тот был, как всегда, вполпьяна и на мели и спросил: «Что? Бегичев уехал? Пошел с кавалергардами в Москву? Тебе верно скучно без него? Я к тебе переезжаю». Они разошлись, Грибоедов поехал, естественно, к Шаховскому; ночью явился домой — и обнаружил у себя каверинские пожитки, без следа хозяина. Впрочем, Александр не возражал: он действительно не любил жить один.
В тот вечер у Шаховского в очередной раз зашел горячий спор о стихах, даром что Катенина теперь не было. Хозяин, при всем добродушии, пребывал не в радушном настроении. Начался очередной театральный сезон, естественно было бы ему сочинить новую вещь, а он после «Липецких вод» чувствовал творческую растерянность. Его попытка написать комедию на современный сюжет не встретила сочувствия. Критики осуждали его за неумелость: его персонажи изъяснялись столь просторечиво и грубо, как, конечно, ни один уважающий себя человек, тем более дама, не говорил, по крайней мере публично. К тому же, не в силах справиться с неудобопроизносимыми русскими именами-отчествами, он вывел на сцене одну титулованную знать, но этот прием, сам по себе малоправдоподобный, не спасал положения: в России считалось неестественным и просто неприличным обращаться к знакомым «граф» или «княгиня», без имени; а уж слуги никогда не могли, даже за глаза, говорить о господах: «Барон мне помешал», «Пронский покраснел» и прочее — что за неуважение?
Прошедший год Шаховской перебивался, сочиняя феерии на восточные сказочные темы и переводя трагедию Корнеля «Гораций» вместе с Катениным, Жандром и Чипяговым (Грибоедов от этой работы уклонился). Жизнь не подбрасывала князю удачных тем: не было ни войны, ни интересных сочинений, которые просились бы на сцену. Дидло, также зависимый в сюжетах, ставил балеты на мифологические темы — об Аполлоне и музах, Тезее и Ариадне. Но Шаховской не мог идти по его стопам; писать комедию на античный сюжет было в начале девятнадцатого века по меньшей мере неразумно, это был кратчайший путь к провалу.
Наконец, князь взялся за комедию «Пустодомы», где жена-модница и муж-прожектер наперебой разоряли имение при помощи продувных слуг и негодяя-немца. Но каждое его чтение встречало единодушное порицание среди посетителей «чердака», с мнением которых он привык — и справедливо — считаться. Он сердился, спрашивая — кто же пишет лучше него? Уж не Кокошкин ли в Москве, или, может быть, Борька Федоров? Но Грибоедов, главный его оппонент теперь, по отъезде Катенина, возражал, что жалкие потуги других авторов не могут служить оправданием слабостей Шаховского. Тот опять наполнил пьесу одними графами и князьями, ничем не различал речь неграмотного крестьянина и ученого барина. Друзья требовали от князя правдоподобия, а он в ответ требовал объяснить, как можно вставить в стихи имена-отчества героев и где граница, которая отделяет литературный разговорный язык от нелитературного
