Русская усадьба — явление исторически позднее. Италия, Франция, Германия и Англия поочередно развивали и совершенствовали искусство садоводства, подхватывали друг у друга идеи, преобразовывали их и воплощали в великих творениях стиля барокко, рококо и ренессанса. Парки итальянских вилл, парки Версаля и Фонтенбло, Гринвича и Виндзора, Сан-Суси и Людвигсбурга прекрасны и несхожи, и все какой-то одной стороной восходят к идеалу, сложившемуся еще в Древнем Риме. Безупречный античный вкус требовал благородной простоты насаждений; деления парка на цветник, участок для пеших прогулок и отдаленную часть для катания на лошадях и в экипажах; соотнесения сада с архитектурой зданий и с окружающей местностью. Три части парка должны были быть различны по устройству, но художественно едины; окрестные виды вписаны в пейзаж, расширяя горизонт; и все это достигнуто без жестокого насилия над природой, без вычурностей и избытка украшательств.
Ни одна европейская страна не воплотила античный идеал. Итальянцы питали склонность к излишней декоративности и не допускали природной естественности линий. Французы боготворили симметрию и не желали замечать окрестностей, по возможности уничтожая их. Лучшим местом для парка они считали бесплодную гладкую равнину, где ничто не бросалось в глаза. Голландцы холили цветы и деревья в кадках, начищали до блеска изразцовые дорожки в садиках и не задумывались о цельности художественного впечатления. Англичане ввели в моду естественный стиль, любили обширные зеленые газоны со стадами оленей, но в порыве усердия искривляли даже от природы ровные участки. Немцы соединили лучшие достижения Англии и Франции, но утяжелили их безвкусной пышностью и ненужной грандиозностью.
Россия оказалась в выгодном положении. Создатели русских парков обладали многими преимуществами. Над ними не тяготели национальные традиции, ибо таковых не было. Они располагали средствами и временем, ибо труд крепостных был бесплатным, а время в избытке. Они обладали вкусом, развитым изучением великих произведений искусства всех стран и эпох. Они не считали совершенным только то, что создано на их родине и в их время, как полагали, например, французы семнадцатого или итальянцы пятнадцатого века. Россиянам похвалиться было нечем, и они охотно и пристально изучали достоинства других культур. Наконец, они не были склонны к чрезмерностям и детальности, которые появляются в период упадка какого-либо стиля, ибо русский стиль еще только зарождался.
В середине восемнадцатого столетия в России появились парки. Они соединили особенности итальянских, французских, английских садов, возвышенные до уровня, неизвестного древним, и связали их в единое целое благодаря античным принципам, не использованным итальянцами, французами и англичанами. Парки императорских резиденций в Павловске, Гатчине, Царском Селе бесподобны. А за ними тянулись дворянские усадьбы по всей России.
Хмелиты считались одним из красивейших поместий страны. Здесь все сулило отраду и покой во вкусе прихотливого восемнадцатого века. Восточные окна дома смотрели в цветник, где глазу приятно было останавливаться на веселой пестроте клумб, белизне мраморных статуй и зелени постриженных изгородей. За цветником начинался регулярный сад, неприметно понижавшийся к большому пруду, предназначенный для пеших прогулок и праздников под открытым небом. Пышные кринолины модных платьев требовали широких дорожек, где дамы могли бы разминуться, не сбив кружевной отделки юбок. Такой сад создавала не фантазия художника, а ножницы садовника. Здесь не было ни красивых видов, ни разнообразия красок. Растения превращались в элементы архитектуры: липовые аллеи играли роль коридоров, квадратные лужайки, очерченные аккуратными живыми изгородями, заменяли комнаты; кусты, превращенные в пирамиды и шары, несколько украшали садовый интерьер. Царство стриженой природы было бы нестерпимо, если бы не оживлялось благоуханием сирени и жасмина. Белая, розовая, лиловая сирень цвела повсюду вокруг дома и в парке. В начале лета Хмелиты были прекрасны. Но сирень отцветала — и однообразие зелени разбивалось только блеском воды в прудах и разными садовыми затеями: гротами, руинами, мостиками. Французский парк, лишенный нарядной толпы, казался пустым и унылым даже в солнечный день, а под дождем и вовсе являл собой безотрадное зрелище.
Более отдаленная часть парка радовала величиной и прелестью. Естественная красота природы не нуждалась здесь в украшениях. Сочетание цвета листвы, рисунка крон, игра света и тени на открытых и заросших участках создавали плавную смену пейзажных картин, открывавших вид на цветущие луга, склоны ближних возвышенностей и оврагов. Пение птиц, шум леса, запах свежескошенных трав дополняли удовольствие от поездок по парку. Человеческая рука словно бы не касалась этих мест. Извилистые дорожки, похожие на лесные тропы, петляли среди кустов и тенистых рощ, пересекали солнечные полянки среди раскидистых деревьев. По ним легко и мягко было скакать верхом или катиться в коляске.
Посыпанная песком аллея рассекала парк от въездных ворот до цветника, проходила по мостику над прудовой протокой и подводила к самому дому, по стилю похожему на творения придворного архитектора Растрелли. Стены были по последней моде отделаны белой лепниной на голубом фоне. Монотонность фасада перебивалась эффектной овальной лестницей, вводившей прямо на второй этаж в парадный зал с зеркальным расписным сводом.
Главный дом продолжали два флигеля, соединенных с ним светлыми галереями. От двора к западу тянулся ровный травяной газон, обрамленный оградой, в конце которого стояли еще два флигеля, а за оградой — новая Казанская церковь. Здесь парк обрывался над красивым мягким косогором — внизу лежала долина Вязьмы; цепочка прудов извивалась по широкой равнине среди плакучих ив и ракит, а за деревней, куда хватал глаз, расстилались пойменные луга, поля, стояли живописные рощицы, и горизонт скрывался в дымке смоленских лесов.
Дом был устроен роскошно и модно. Комнаты парадной анфилады были отделаны под мрамор и украшены печами в голландских изразцах, зеркалами, милыми статуэтками дрезденского и севрского фарфора, тщательно подобранной мебелью и восточными коврами. Всего в доме насчитывалось до пятидесяти помещений, включая картинную галерею, библиотеку и театр во втором этаже южного флигеля. Собрание живописи и книг составилось не усилиями многих поколений владельцев, а единовременной закупкой всей коллекции. Но что же делать, если предки не имели склонности к изящному?
Их трудно за это осуждать. Даже в середине восемнадцатого века выбор картин и книг был делом нелегким, хотя расцвет художественных школ многих европейских стран пришелся на семнадцатый, а то и пятнадцатый век. Что мог отобрать Федор Алексеевич для своей галереи? Русские художники уже лет тридцать как рисовали портреты, но в провинции их творчество удручало, а лучшие мастера увековечивали только императорскую семью и столичную знать. Ближайшие соседи россиян — поляки — были умелыми, но безжалостными портретистами, прорисовывали каждую морщинку престарелых красавиц и каждую бородавку на вельможных носах. Художники из дальних европейских стран приезжали изредка только в Петербург, по приглашению императоров.
Картины старых мастеров тоже трудно было подобрать — не всё, созданное прежними эпохами, нравилось в восемнадцатом веке. Голландцы, любезные сердцу Петра I, изображали простенькие речные виды, чистенькие городские комнаты и пьяные драки в кабаках. На стенах помещичьего дома эти картины выглядели заурядно и не привлекали внимания: серый полузимний пейзаж и подгулявшие мужички не представляли в России чего-то удивительного. Фламандцы писали роскошные натюрморты с устрицами и пузатыми бокалами, воспевали изобилие рыбных и фруктовых лавок. Эти полотна были приятнее глазу русского дворянина — а все ж сюжет малоувлекательный. (Мы, конечно, не говорим о шедеврах Рубенса, Рембрандта и Ван Дейка, недоступных провинциалам и украшавших только стены императорского Эрмитажа.)
Немцев и англичан не стоило принимать во внимание, а творения великих итальянцев остались в далеком прошлом, были редки и совершенно недосягаемы даже для императоров. В картинах испанцев величавость и возвышенность не искупали глубоко католического духа, настораживавшего приходского священника. С его мнением можно было не считаться, но вдруг бы он навлек на хозяина гнев какой-нибудь престарелой богатой тетушки?
Оставались французы. Но сюжеты их картин были часто неприемлемы в семейном доме: изображения обнаженных старческих тел или тел, заживо растерзанных и освежеванных, за пределами Франции никого не привлекали. Батальные полотна Лебрена, живописца Людовика XIV, были эффектны, несмотря на неразборчивую мешанину коней и людей, но — при длине шагов в тридцать — не влезали ни в один дом и даже в Лувре помещались с трудом.
Хмелитскую коллекцию составили в основном мифологические сцены и пейзажи с руинами третьестепенных итальянцев и второстепенных французов, из тех, под чьими картинами стоят подписи
