там! Весь во власти безумного сладострастия, я уже не только не помышлял о бегстве — я мечтал жить так вечно, до конца дней своих.
Совершая вылазки на волю, я соблюдал все меры предосторожности, чтобы не попасться никому на глаза, поэтому опасность разоблачения была не особенно велика, и все же меня изумляет, что я столь долго жил такой жизнью и не поплатился за это.
От долгого сидения в скрюченном состоянии все члены мои постепенно словно одеревенели, и в конце концов я даже не мог прямо стоять; мускулы одрябли, и во время экскурсий на кухню или в уборную я уже не шел, а скорее полз, как калека. Каким же я был безумцем! Даже такие муки не вынудили меня покинуть мир чувственных наслаждений.
Клиенты в гостинице постоянно менялись, хотя, бывало, жили и подолгу, по несколько месяцев; в результате объекты моей любви тоже беспрестанно сменяли друг друга. Перебирая своих возлюбленных, я вспоминаю не лица, а прикосновения плоти.
Иные были строптивы и норовисты, как молодые кобылки, стройные, точеные; другие обладали ускользающей грацией змей, и тела их обольстительно извивались; третьи были похожи на резиновые мячи, упругие и округлые; некоторые состояли сплошь из развитых мускулов, как античные фигуры. И в каждой была своя неповторимая прелесть, только ей присущее очарование. Так, «меняя» возлюбленных, я совершенствовал свой опыт.
Однажды в гостиницу заехал посол одной из могущественных европейских держав (об этом мне стало известно из сплетен гостиничных боев), и я даже сподобился держать у себя на коленях его крепкое тело. С ним было несколько сопровождающих; они, поговорив о чем-то, встали и удалились. Я, конечно, не понял ни слова из их беседы, но почувствовал, как жестикулирует и подпрыгивает посол, и тело его было значительно горячее, чем у простых смертных. После его у меня надолго осталось странное щекочущее ощущение. Я вдруг подумал: а что если взять и всадить в него острый нож — прямо в сердце?! Я представил себе последствия и невольно преисполнился самодовольства: судьбы мира были в моих руках!
В другой раз у нас по чистой случайности остановилась знаменитая танцовщица. Только однажды она села ко мне на колени, и я испытал сильнейшее потрясение: она оставила мне на память ощущение божественного женского тела. Танцовщица была так прекрасна, что я и думать забыл о низменной страсти и испытывал только трепет и благоговение, как перед бесценным шедевром.
Было еще много встреч, и удивительных, и неприятных, на которых нет времени остановиться подробно, поскольку цель моего письма не в этом. Я и так излишне углубился в детали, а потому возвращаюсь в теме повествования.
...Прошло несколько месяцев, когда в моей судьбе произошел неожиданный поворот. Владелец отеля в силу каких-то причин покинул Японию и возвратился на родину, а гостиницу целиком передал некой японской фирме. Новый хозяин из экономии сразу же отказался от всяких излишеств, решив превратить богатый отель в самую рядовую гостиницу. Сделавшиеся ненужными предметы роскоши решили сдать на комиссию и пустить с молотка, в том числе и мое кресло.
Прослышав об этом, я впал в глубочайшее уныние. Сие означало, что я должен снова вернуться в мир людей и начать жизнь заново. Внутренний голос подсказывал мне, что это было бы самым разумным шагом. За прошедшие месяцы я успел сколотить изрядное состояние, и мне не грозило прежнее полунищенское существование, С другой стороны, подобная перемена открывала мне новые горизонты.
Дело в том, что, несмотря на бесчисленные «романы» с гостиничными прелестницами, я испытывал подспудное недовольство: как бы очаровательны и соблазнительны ни были мои возлюбленные — все — таки они иностранки, а стало быть, чужды мне по духу. Мне не хватало духовной близости.
Я мечтал о любви к японке!
Я все больше и больше жаждал возвышенного чувства. И тут мое кресло отправили на аукцион, Я втайне лелеял надежду что, может быть, его купят в японский дом, и молился об этом. А потому решил набраться терпения и не покидать кресла.
Пока кресло несколько дней стояло в аукционном зале, я пребывал в чрезвычайно угнетенном состоянии духа, но, к счастью, покупатель не замедлил явиться. Мое кресло, хоть и утратило прелесть новизны, все равно привлекало изысканностью и благородством форм.
Покупателем оказался чиновник, живший в каком-то городе неподалеку от Иокогамы. Нас так трясло, пока кресло везли на грузовике, что я чуть не умер, но теперь, когда надежды мои сбылись, все страдания показались мне сущими пустяками.
У покупателя был богатый особняк. Кресло отнесли в кабинет, обставленный по — европейски. К моему восторгу, он служил не столько мужу, сколько его прелестной жене. С того дня более месяца я был почти неразлучен с нею. Исключая обеденные и ночные часы, ее грациозное тело покоилось у меня на коленях: запершись в кабинете, она надолго погружалась в раздумья.
Надо ли говорить, что я безумно в нее влюбился? Ведь она была первой японкой, к которой я прикоснулся, а, кроме того, тело у нее было невыразимо прекрасно. В этом доме я впервые познал истинную любовь, В сравнении с моей новой страстью все гостиничные «романы» были просто детскими увлечениями.
Тайные наслаждения уже не удовлетворяли меня, я возжаждал — чего со мной не случалось прежде — открыться ей и от невозможности этого испытывал адские муки.
Я страстно желал, чтобы моя возлюбленная ощутила в кресле меня. И — дерзкая мысль! — я мечтал, чтобы она меня полюбила. Но как подать ей знак? Если сделать это без предупреждения, от испуга она закричит , позовет на помощь мужа и слуг. Этого нельзя допустить, ведь как бы то ни было, я — преступник.
И я избрал необычный способ: я постарался сделать так, чтобы ей стало еще уютней, приятней сидеть в моем кресле, и таким образом разбудить в ней любовные чувства — к нему! Обладая поэтичной душой и более тонкими чувствами, нежели у обычных людей, она заметила перемену. И, ощутив в моем кресле живую душу,
может быть, полюбит не вещь, а некое существо — одно уже это будет высшей наградой...
Всякий раз, когда она садилась мне на колени, я старался устроиться так, чтобы ей было как можно удобней; когда она уставала сидеть в одной позе, я незаметно раздвигал ноги, изменяя положение ее тела. Когда ее клонило ко сну, я тихонько баюкал возлюбленную, покачивая на коленях.
И вот — о чудо! — мне показалось, что в последнее время она действительно полюбила кресло. Она погружалась в него с такой ласковой нежностью, с какой дитя бросается на шею матери, а девушка обнимает любимого Движения ее были исполнены любовного томления.
Страсть эта день ото дня разгоралась все жарче и неистовей. И вот в душе моей зародилась безумная мысль, дикая для меня самого. Ах, мне захотелось хоть разочек увидеть ее лицо, перемолвиться с ней хоть словечком — за это я, не колеблясь, отдал бы жизнь.
Сударыня, Вы догадались?.. Предмет моей страсти — Вы! Простите меня за эту дерзость. С тех пор, как супруг Ваш приобрел мое кресло, я изнемогаю от жестокой любви. Просьба у меня только одна. Я прошу встречи — один лишь раз! Я мечтаю услышать от Вас хотя бы слово утешения. Да, я уродлив, отвратителен, я ничтожество, но... Умоляю Вас об одной этой малости, о большем я не мечтаю. Откликнитесь на отчаянную мольбу несчастного!
Этой ночью я покинул Ваш дом, чтоб написать Вам письмо. У меня не хватило смелости заговорить с Вами. Это слишком опасно.
В ту минуту, когда Вы читаете мое послание, я с замирающим сердцем брожу вокруг Вашего дома. Будьте же милосердны! Ежели Вы готовы ответить на мою дерзкую просьбу, накиньте платочек на цветочный горшок, что стоит на окне Вашего кабинета, По этому знаку я постучу в Вашу дверь...'
Так заканчивалось послание. Уже после первых строк Ёсико побелела как полотно, охваченная недобрым предчувствием. Вскочив, она опрометью бросилась прочь из кабинета, подальше от гадкого кресла.
Она было хотела порвать мерзостное письмо, не дочитав его до конца, однако какое-то неосознанное беспокойство заставило ее все же закончить чтение. Да, ее опасения оправдались.
Ужасно... Неужели в том самом кресле, где она так любила сидеть, и вправду скрывался незнакомый мужчина? Ёсико передернулась от отвращения. Она не могла унять дрожь — ее словно окатили холодной
