Болезнь Китахары

локомотив: вперед, вниз по склону, потом через насыпь... Она знала короткую дорогу между запасными путями и централизационными постами, ведшую к центру города, к казармам, к Большому лазарету . Хотя в ее голосе уже не чувствовалось той ненависти и презрения, какие она выплеснула на Беринга среди карстов, теперь она только отдавала распоряжения, приказывала: Вперед. Стой. Дальше...

Прежде чем всадники рискнули выбраться с безлюдной привокзальной территории в ликующий Бранд, Лили позволила Беринговой лошади подойти совсем близко к мулу: Стой . Там, впереди, под этой вот погрузочной платформой, Беринг должен оставить свое оружие. Там, под присыпанной угольной пылью чугунной крышкой, был тайник, которым она не раз пользовалась именно с такой целью. Если военный патруль обнаружит у гражданского оружие, не помогут ни пропуск, выданный моорским секретариатом, ни охранная грамота Собачьего Короля. Бранд — это не Моор. В Бранде королей нет. В Бранде властвовала Армия. И стены тут имели глаза.

И это оружие выкинуть? Похоронить в грязной дыре под железнодорожной насыпью бесценный пистолет майора Эллиота, пистолет Собачьего Короля, его пистолет? Нет, на это Телохранитель не согласен. Пусть даже Лили навек его возненавидит, а Собачий Король вышвырнет на улицу, пусть защищать и спасать будет нечего, кроме собственной шкуры, он больше никогда, никогда не отдаст себя на произвол этого мира безоружным. Он хорошо прятал свое оружие. Оно было секретом его силы, его превосходства: он мог атаковать, а не просто бежать, не просто обороняться. Он мог ранить. Мог парализовать. Мог убить. Нет, он поедет при оружии и в Большой лазарет, и даже в главный армейский штаб. Да и какой военный патруль вздумает в такую ночь цепляться к ездоку на крестьянской коняге, с кучей узлов и вдобавок со стариком, устало поникшим за спиной? Бранд ликует, празднует. А таких убогих ездоков вообще много.

Много? Лили небрежно махнула рукой назад, на рельсы и автостоянку. Верховых много лишь там, где нет железных дорог, шоссе, автомобилей. Бранд — это не Моор... Беринг, стало быть, не желает ни на день расстаться со своим оружием? Ладно. Едем дальше. Ее дело — предупредить.

К Большому лазарету они ехали словно через торжествующий победу военный лагерь. В котлах походных кухонь, вокруг которых толпились гражданские и солдаты, дымились острые, пряные супы и пунш. В толчее говорили даже, что у главных ворот Казармы имени Стелламура раздают безалкогольное баночное пиво.

На этих площадях, на этих улицах каждый был победителем. Иные из них предлагали моорским ездокам стаканчик шнапса или пунша, а когда Лили отвергала приглашения, выкрикивали им вслед шутки и пили за здоровье бедняги мула, которому приходится везти этакую цацу. Дальше . Беринг понимал, что крикуны оскорбляют Лили, но не делал ничего такого, что обязательно сделал бы в Мооре, случись там подобная ситуация. Он не вступался за Лили. Не грозил крикунам. Проезжал мимо, как будто всего-навсего следовал за чужой женщиной, которая знает город и показывает ему дорогу.

В суматохе этого народного праздника человек с оружием, пожалуй, остался бы незамеченным, даже если бы прятал свой пистолет не так тщательно, как Телохранитель Собачьего Короля. Лили ошиблась: здесь были и другие всадники. Не только конная армейская полиция, перед которой толпа расступалась, не переставая при этом пить, разговаривать и смеяться, но еще и целая кавалькада — караван! — и лошади, ослы и мулы у них нагружены ничуть не меньше, чем у приезжих из Моора. Беженцы, что ли?

Среди городского блеска Беринг быстро потерял караван из виду. Бранд — это было стремительное мелькание картин: хотя фейерверк погас и только одиночные ракеты взлетали над крышами, все улицы, дома и площади оставались ярко освещены. Продолжали свой бег неоновые надписи, качались над перекрестками светофоры, мигали цветными огнями над толчеей, в которой дрейфовали украшенные флажками джипы и лимузины — гудящие катера в медлительном потоке голов, плеч, лиц. А высокие фонари на проспекте освещали даже кроны деревьев, где одни спящие птицы, только свет зря пропадает. Везде и всюду электрический свет!

Бранд так безоглядно растрачивал свет, что от него словно бы даже пятна и дыры в Беринговом взгляде посветлели и превратились просто в замутнения, отливающие из темного в серый и по краям уже прозрачные. В Бранде бензоколонка и та сияла будто храм, и все богатство и изобилие равнины было выставлено в витринах или в лучах прожекторов: тут — подсвеченный фонтан, брызжущий искрами водомет; там — рассеченный неоновыми штрихами фасад и усыпанные мигалками антенные мачты... А в огромной, как театральная сцена, витрине универсального магазина, среди пирамид дотоле невиданных фруктов, манекенов в блестящих пижамах, разноцветной обуви, коробок с конфетами и посеребренной арматуры, из хаоса предлагаемых товаров вырастала стена света, мерцающий бастион сплошных телеэкранов! Стена светящихся картин.

Едем!

Нет уж, сейчас Беринг не мог не остановиться. Подтолкнул отца. Гляди . Но старик слишком устал. Даже головы не поднял. Не слышал его.

Гляди . На всех экранах этой стены — их насчитывалось больше трех десятков — был праздничный город: все дома во флагах. Улицы и переулки украшены лампионами. Пагоды. Сады. Деревянные храмы. Потом — люди у конвейеров. Люди в огромных цехах. Фабрики. Порт — краны, элеваторы, маяк, военные корабли, волнорезы. Гребни прибоя.

Из целой батареи динамиков у края витрины тарахтел все тот же голос, что слышался из Лилиного транзистора; гремел над головами шумной публики, которая мало-помалу собиралась у витрины, привлеченная болтовней диктора и картинками.

Едем.

И вдруг праздничный город и порт исчезли под солнцем, которое взошло и тотчас опять утонуло в облачном столбе, утонуло в исполинском грибе, что стремительно вырастал из недр земли к небу, разодрал это небо и, казалось, вздымался уже в черноте космоса... Стена потемнела, а когда замерцала вновь, на ней возникло пылающее море, обугленное побережье: тлеющие пни деревьев — и никаких развалин, только фундаментные стены, фундаменты до самого горизонта. Черные руки кранов, отломанные лопасти ветряка, а может, турбины, металлическая статуя — не то божество, не то полководец, — оплавленная, растекшаяся, чуть не наполовину прекратившаяся в черную окалину. Людей нет. Нигде.

А потом, под аплодисменты зрителей возле витрины, которым эта картинка не иначе как была давно знакома, по корабельному трапу поднялся на борт маленький сутулый человек в черном фраке; окруженный военными в орденах, он сел за ломберный столик и что-то написал в какой-то книге. Публика улюлюкала. Потом сутулый человечек во фраке погас, и под звуки американского гимна еще раз вспыхнул свет Нагой — молния, обернувшаяся звездой, которая, стремительно разгораясь, превратилась в слепяще-белую новую и на максимуме блеска застыла в стоп-кадре.

Едем! Беринг еле-еле оторвался от этого света, который пронизал и осиял даже дыры в его взгляде. Как бывало в кузнице, он словно бы вперился в электрическую дугу сварочного аппарата, в ярчайшее, мучительное сверкание, и даже сквозь сомкнутые веки мог различить контуры какой-нибудь детали или собственной руки. Лишь когда образ взрывающегося солнца стал попросту фоном, кулисой для диктора в военной форме, читавшего новости на языке победителей, Беринг отвернулся, поискал глазами Лили и увидел ее далеко впереди, почти в самом конце улицы, перед освещенной аркой, над которой горел красный неоновый крест. Большой лазарет. Они были у цели.

Толпа возле витрины начала расходиться. Диктор зачитывал имена и цифры, в Бранде явно уже давно известные. Энергия бомбы в мегатоннах . Приблизительное число убитых. Количество домов, разлетевшихся в пыль. Температура обугленной земли... Совершенно ничего нового.

Один только он, направляясь к красному неоновому кресту и уже оставив позади мерцающую стену в витрине, пребывал в неведенье, но все же медленно, мало-помалу начал соображать, а когда лошадь в толчее чуть не налетела на продавца лотерейных билетов, наклонился к нему с седла и спросил про слепящий свет, и про город, и про имена, которые и выговорить-то сумел с большим трудом.

На... го... я? Лотерейщик не собирался тратить время на какого-то цыгана, скотника, конюха или как его там, да и вопросов его толком не понимал. Нагоя? Кто ж ее не знает? В какой дыре он намедни торчал? Или оглох напрочь? И ослеп? Бомба. Третьего дня. Император. Капитуляция!