Болезнь Китахары

сумерках бездорожных лесов. Для жизни охотника или обходчика опасен был не столько сам этот путаный пожар, сколько звери, в панике удирающие из зоны огня: ядовитые змеи, которые без разбору кусали любого врага, ненароком заступившего им дорогу к спасению, а на Илья-ду-Кан еще и дикие собаки, которым остров был обязан своим именем.

Муйра не могла сказать хозяйским гостям, на протяжении скольких лет Собачий остров был тюрьмой, запретным местом, где охрану несли легавые псы. В Пантану говорили, что собаки одинаково яростно кидались и на незваных пришельцев, и на беглецов. Муйра еще зубрила в школе фазенды vitorias бразильской армии, когда сенат в Сан-Паулу постановил перевести тюрьму на континент и там расширить. Четыре ряда каменных построек с решетками на окнах, мол и укрепленный пляж вернулись тогда во власть джунглей. Узники и их стражи давным-давно были под звон цепей вывезены куда-то на судах, а рыбаки все еще слышали на острове собачий лай: должно быть, несколько зверюг остались там, брошенные, изгнанные или просто забытые. Кто помнит, теперь-то. Факт тот, что отпрыски тогдашних псов, с каждым поколением все больше дичавшие, боялись людей так же, как их добыча: они любили неприметность, днем прятались в подлеске, на берег выходили редко; рыбаки и птицеловы, ночевавшие иногда в развалинах тюрьмы, охотились на них с дробовиками, а то и с гарпунами.

Опасно? Опасно ли отправиться на шлюпке фазенды «Аурикана» к дымящемуся Илья-ду-Кан и сойти там на берег, твердо зная, что в любую минуту можно вернуться на суденышко, которое ждет на якоре в надежной бухте? На что способны перепуганные огнем дикие собаки, Муйра тоже сказать не могла, но приезжие из Европы наверняка бывали в переделках и похуже этой.

Вероятно, там и рыбаки-гарпунщики есть. В подводных гротах Илья-ду-Кан искали приюта самые красивые рыбы. Там неопасно.

В палящем полуденном зное на Трех царей кухонная прислуга из господского дома погрузила в шлюпку снаряжение, провиант на два-три дня и запас топлива в канистрах, минимум на сто морских миль. Вскоре после полудня при слабом ветре Муйра и хозяйские гости вышли в океан. Местный лодочник должен был в этот день нести знамя в процессии к Санта-Фе-да-Педра-Дура, но Муйре он и не требовался. Руль шлюпки, которая называлась «Раинья-ду-Мар», «Царица моря», она никому не доверит, даже этому птичьему парню. Пускай он замечательно разбирается в моторах — здесь, в островном лабиринте, рифы ох какие коварные. Не над всяким зубом предостерегающе бурлит пена. Под самой что ни на есть гладкой синей водой грозно таятся вершины затонувших гор.

Штурвал под руками Муйры крутится играючи. Морская карта? Ей не нужна морская карта, чтобы найти надежный фарватер. Устроившись в тени навеса, она причудливым курсом правит к пожару в океане. Дымное облако стелется теперь прямо у горизонта и порой исчезает в зыби. Возможно, пожар уже гаснет.

Словно одно только название и история острова выманили его из затемненной комнаты обратно в мир, Собачий Король сидит на палубе в той же позе, в какой Беринг подолгу, часами видел его на веранде виллы «Флора»: скрестив на груди руки, склонив голову набок, устремив взгляд на воду. Он слышит, что ему говорит Лили? Она разглядывает в бинокль берега архипелага и лишь изредка обнаруживает дома, глинобитные хибарки, крыши, будто парящие в мареве за чертой прибоя. Большинство островов необитаемы. Необитаемы, как вот этот, обрывистый, большой, словно гора, что мало-помалу встает перед ними из моря. Дыма теперь вообще не видно.

На этом море, под этими громадами ослепительно белых облаков, Беринг хотел бы остаться с Муйрой наедине. Безмолвная близость хозяина, и Лилины всматривания, поиски, разговоры, и все, что препятствует этому «наедине», не дают ему покоя. Приводят в бешенство. То он смотрит назад, поверх пляшущего в кильватере ялика на гористое побережье, то стоит на носу, словно зачарованный вздымающимся все выше и выше островом, и задолго до того, как якорь «Царицы моря» в клочья разбивает светло-зеленое зеркало бухты, спускается в трюм, к снаряжению. Там лежат палатки, гамаки и тщательно свернутая веревка, москитные сетки, топоры ручной ковки, а на железном ящике с бутылками и колотым льдом — карабин из хозяйского арсенала. Муйра подумала обо всем, в том числе об ошалевших собаках; впрочем, скорее всего, островные собаки и на этот раз вряд ли покажутся, раньше-то попадались только следы лап, помет, иногда слышалось ночью далекое тявканье и жалобный вой вроде шакальего.

— Кто возьмет ружье? — спрашивает Муйра, когда они грузят ялик для высадки на берег. У мола, проломленного толстенными, с руку, корнями и разбитого бурунами прибоя, давно уже никто не швартуется.

— Ружье? Да вот он, — говорит Лили, словно это она здесь распоряжается. Но она не вправе распоряжаться. Уже не вправе, тем более здесь. Но ружье у Муйры Беринг все же берет.

Амбрас, опустив руки, стоит по колено в воде и наблюдает, как женщины и Телохранитель вытаскивают ялик на песок, в пролом берегового укрепления. Он не в силах им помочь. Они пока не решили, как долго пробудут здесь. Может, до вечера. Может, поплывут дальше, до Кабу-ду-Бон-Жезус или еще куда. Муйра показывает на единственный из утонувших в дебрях тюремных бараков , на котором уцелела крыша. Там находятся рыбацкие кострища. Там и они могут заночевать.

Но потом, в тени скального обрыва, что, словно громадная ладонь, обхватывает обширное поле руин, каждый вдруг остается в одиночестве. Скованные и оробевшие, как при виде вот только что открытой земли, пришельцы пробираются среди развалин и остатков стен, тут нагибаются за черепком, там — за проржавевшей, вросшей в дерево цепью, лезут сквозь чащу, теряются в дебрях, которые поглощают заброшенные людьми поселки не так, как в Мооре, осторожно и нерешительно, нет, они жадно накидываются на все оставленное, вламываются в дома сквозь окна и трещины в стенах, чтобы по гнилым полам, обвалившимся лестницам и через просевшие кровли опять метнуться вон, опутывая, сдавливая, разрывая и пожирая все на своем пути, а потом в свою очередь становясь добычей тлена или блуждающего пожара.

Пожар. Запах его был повсюду. Даже аромат цветов и тяжелый дух гнилых балок и бревен не заглушали его. Пожар затаился, как затаился сейчас каждый из них. Но он здесь. Где-то здесь. Ждет. Хотя не видно ни единого язычка огня, ни единой струйки дыма.

Амбрас оцарапал руки о спираль колючей проволоки, утонувшую в зарослях гибиска. Печи, пахнет печами. Мертвецами. Эти почти непролазные дебри наверняка бывший строевой плац. На лагерной дороге, между каменными караульными вышками, в бараках — огонь присутствует всюду, беззвучный и незримый. Недостаточно громко выкрикнешь на утренней поверке собственный номер — и уже вечером можешь оказаться в печи, обернешься дымом, улетучишься в ночь, а в холоде следующего утра опять вернешься в лагерь, выпадешь пеплом, опустишься копотью, черной пылью на бредущие в карьер рабочие колонны, смрадом проникнешь им в ноздри, в легкие, в глаза, уши и сны.

Где ворота? Где ограждение? Где-то здесь, между этими двумя развалившимися бараками, должны быть ворота лагеря. А слева и справа от них — вал и на нем электрическое ограждение. Высоко в небо вздымается перед Амбрасом скальный обрыв, обвешанный кружевом цветущих лиан, жестких воздушных корней, папоротников. Проволока протянута сквозь белые цветы, белые фарфоровые изоляторы. Там же и лестница, ведущая наверх, к валу и к караульной вышке, откуда в ночи падают бегучие конусы света. Путь к этой лестнице лежит в поле обстрела. Ступень за ступенью Амбрас поднимается наверх. Он так измучен. Гребень вала, должно быть, уже совсем близко. Глубоко внизу блещет море, но завеса лиан приглушает его сияние. Сейчас, вот сию минуту, он попадет в конус света. Замереть, глубоко вздохнуть. Я здоров. Все у меня в порядке. Уже стреляют? Этот выстрел, который он слышит, предназначен ему? Страха нет. Ведь он ищет свою любовь и все, чего ему так давно недостает, ищет там, в ловушке утраченного. Идет к ограждению.

Удивительно, каким хрупким способно стать железо: голыми руками Беринг ломает прутья решетки, которые ржавчина истончила, съедая слой за слоем. Железные перила, уходящие в подвал, тоже крошатся у него в кулаке. Там внизу, в обломках, под мокрой листвой, нападавшей сквозь воздушные шахты и провалы в полу, он находит железные перекладины и полосы, остатки железных коек и ржавые комья непонятного происхождения, находит в стенах камер железные кольца и без труда выдергивает их из кладки. Деревянная рукоять штыка в грязи на плитах каменного подземелья — просто горсточка гнили возле проржавевшего клинка.

Этому железу не помогут ни напильник, ни масляная ванна, ни огонь. А запах гари, проникающий и сюда, под землю, не имеет касательства к ярко-алому кузнечному жару, который разгорается от одного-