Васька кивнул:
— Дело! — сунул руку мало не по локоть в глубокий карман портов, шарил, шарил да и распустил слюни, заплакал.
— Не надо, не наливай ты мне седьмой чары, пропил я казну, что мне дадена была. Пропил!
— Как так? — Горазд хлопнул Ваську по груди, у того за пазухой звякнули медяки. — А там что?
— Там, Гораздушка, деньга особая. Тебе на пропитание дала Паучиха, то бишь боярыня Василиса. Ты, Гораздушка, не говори боярыне, что я ее Паучихой обозвал. Спьяна я, не со зла. Язык не так у меня повернулся. Ты, Гораздушка, помолчи. Ладно? Вишь, грех какой. Скольких я людей под кнут подвел, только, бывало, и слушаешь, чтоб холоп боярыню Паучихой назвал, а тут сам. Ты, Гораздушка, помолчишь?
— Так меня и станет боярыня слушать.
— Нет, не говори так. Ты ныне в милости.
— Не скули! Выкладывай лучше казну. На что мне деньги. Я вот лучше огурчика пожую. — Мигнул кабатчику: — Наливай!
Васька выпил, полез целоваться.
«Вот черт, сколько меду вылакал, а все еще держится!» Пришлось споить Ваське и восьмую, и девятую чарку. Наконец Васька растянулся на лавке, захрапел. Горазд поднялся.
— Ты куда? — спросил кабатчик.
— Коней искупаю. Жарко.
Вышел на двор, нарочно не прикрыл дверь, будто невзначай оглянулся. В дверной щели глаз кабатчика. «Значит, ничего с собой брать нельзя». Надев лишь на своего коня седло, Горазд поехал к реке, но вместо того чтоб спускаться к воде, хлестнул коня, выехал на мост и только на другом берегу посмотрел назад, на град Микулин. От моста вверх к городу что есть духу бежал мальчишка. Горазд понял: «Соглядатай. Кабатчик послал следить. Ну и пусть ловят, о двуконь я…»
Кабатчик тряс Ваську за плечо.
— Проснись, проснись! Сбежал твой напарник.
Васька только мычал.
16. ПОДКОВКА
— Гляди, милай, конь у тя подкову потерял.
— Знаю.
— А коли знаешь, так што ж мимо моей кузни едешь? Слезай!
— Спасибо, хозяин, только зря зовешь. Нет у меня казны и на одну подковку.
Кузнец только головой покачал.
— Коня будешь портить? Эх ты. Слезай, говорят! Не обедняю я от одной подковки.
— Ну, коли так, спасибо. — Горазд слез. На душе было хорошо. Думалось: «Свет не без добрых людей. Чистой души человек этот кузнец…»
Молодой парень молотобоец угрюмо, молча отвел коня к коновязи, так же не проронив ни слова, ушел в кузню. Горазд проводил его взглядом: «Этот, небось, даром подковки не подковал бы. Ишь молчит, тошно ему доброе дело сделать».
Пока парень возился в кузнице, разводя горн, кузнец подсел к Горазду на траву. Помолчали, потом кузнец сказал с ласковой вкрадчивостью:
— А ведь я тебя признал.
Горазду такой разговор пришелся не по душе, он нахмурился, но смолчал, а хозяин опять за свое:
— От нас недалече до поместья боярыни Василисы, так нам ее мастеров не знать мудрено.
Горазд опять промолчал, только головой чуть кивнул. Кузнец обрадовался:
— Во, во! Ты златокузнец Горазд. — Широко улыбаясь хорошей, открытой улыбкой, он слегка хлопнул Горазда по плечу и, заглядывая ему в глаза, прошептал: — Вижу, убег ты от боярыни Паучихи. Так, што ли?
Горазд вздрогнул, поднял опущенную голову, и сразу пальцы кузнеца клещами впились ему в плечо.
Горазд рванулся. Куда там! Где ему, обессиленному раной, справиться с кузнецом. Навалясь всем телом, обдавая Горазда запахом пота, кузнец заламывал ему руки за спину, тяжело сопел. Затянув узел, кузнец поднялся, легонько пнул Горазда и давай похваляться перед прибежавшим на крик молотобойцем:
— Глянь, какого я карася изловил! Боярыня Василиса мне и за него, и за подковку заплатит.
Молотобоец молчал. Горазд поднял голову, не умолял, приказывал:
— Развяжи кушак.
— Как бы не так! Ведь ты — беглый холоп аль нет?
— Ну, беглый, а только все равно зря старался. Сам же и развяжешь меня.
— Ой ли?
— Ты пойми: я в Москву еду. Князь Михайло Торжок разгромил, а ныне в Литву ушел. Упредить надо, а то он и Москву так же испепелит. — Захлебываясь, сбиваясь, Горазд рассказывал о гибели Торжка. Слушая его, все больше хмурился молотобоец. А кузнец? Черт его знает! Сидит на пеньке, травинку покусывает.
— …били, глумились, грабили!
Едва смолк Горазд, как молотобоец шагнул к нему, начал развязывать туго затянутый узел.
— Не трожь! — кузнец коршуном кинулся на молотобойца, оттолкнул его. — Сдурел, сучий сын? Он брешет, а ты уши развесил!
— Не брешет он.
— А хоть бы и так! Нам какое дело до Москвы? Мы, чай, тверские. Побьет князь Михайло москвичей, ну и наша взяла!
— Чья наша–то?
— Поговори у меня еще. Я те покажу, как хозяину перечить!
Молотобоец замолк, оробел. Горазд, прищуря один глаз, словно целясь в кузнеца, сказал:
— Я тож припомню тебе, хозяин.
Кузнец оторопело поглядел на Горазда.
Тот поднялся, сел, смотрит так, что лучше бы такого взгляда и не видать.
— Продавай меня Паучихе, продавай! Она тебе и за меня, и за подковку заплатит, но помни, Иуда, Паучихина вотчина отсель недалече.
— Што с того?
— А ты не ухмыляйся, — Горазд с ненавистью смотрел на улыбку кузнеца, которая уже не казалась ему хорошей, — рано или поздно, а придут сюда москвичи…
— Чаю, не придут.
— Ну и дурень. Аль невдомек тебе, что Московский князь с Тверским схватились насмерть, а как ни верти, Москва сильнее. Жди, придут москвичи, тогда…
— Что тогда? — продолжал куражиться кузнец.
— Припомню я тебе подковку! Быть твоей кузне спаленной, а тебе самому в подковку согнуться. Будешь холопом московским, это я тебе обещаю твердо!
Горазд оборвал, смолк, закрыл глаза, не хотел смотреть на сразу осунувшуюся рожу кузнеца. Тот потоптался на месте, вздохнул и сам принялся развязывать узел. Приоткрыв глаза, Горазд заметил на лбу кузнеца капли пота.
«Проняло пса! Москвы испугался!» — Так подумал Горазд и тут же нахмурился, укорил самого себя: «О Москве думаю, Москвой грожу аль Машенькину смерть позабыл?» — Но ответом на этот упрек в памяти встал с осязаемой ясностью разгромленный, сожженный Торжок.
Может быть, именно потому, что погибла Машенька, потому, что искалечена жизнь, Горазд и смог
