В открытое окно терема ветер нес черный пепел с пожарища. Дмитрий Иванович стоял у окна, глядел с высоты на погоревший Суздаль. За спиной послышались легкие, быстрые шаги. Дмитрий оглянулся. Перед ним, смущенно потупясь, стояла девушка в василькового цвета летнике, щеки ее рделись румянцем.
— Прости, князь, не чаяла тебя встретить, — проговорила она.
Князь молчал.
Она подняла на него глаза, не зная, сердиться или нет за его молчание, и поняла: князь смутился больше ее.
«Очи у нее васильковые, как летник», — только и мог подумать Дмитрий. Еле совладав с собой, ответил:
— Не чаял и я встретить тебя… княжна иль боярышня, не знаю, прости.
Девушка отмахнулась от его несвязных слов.
— Княжна я. Дуней звать…
И тут князь, увидев, как гневная морщинка легла у нее между пушистыми бровями, подумал торопливо: «Аль обидел ее чем? Дурак! Двух слов связать не смог!» А она, подойдя поближе, взглянула строго, пристально, но и со скрытым любопытством:
— Доволен, княже?
— Чем, княжна?
Собольи брови ее удивленно взметнулись.
— Он еще спрашивает! Отца моего, князя Дмитрия Костянтиновича со стола великокняжеского согнал! Посады суздальские сжег! Грамота написана, в ней отец мой тебе молодшим братом нарекся, а ты не знаешь, чем довольным быть. Бесстыжий! Холопей и тех против отца поднял. Вон вчера донесли: пока мы в осаде сидели, поместье у батюшки наши же холопы сожгли и в московские слободы подались, все дело твоих людей — атаманом у них московский сотник был.
— Какой сотник, княжна?
— Почем я знаю. Семка какой–то. Его зимой наши в полон взяли на Плещееве озере.
— Ой, княжна, сама ты не ведаешь, какую радость мне принесла. Он это — Семен Мелик!
Она еще строже посмотрела на него.
— Совесть у тебя есть, князь? Я ему про бунт, а он… хороша радость! Видимо, все вы на Москве воры, что холопы, то и князья! У отца моего седина в голове, а ты с ним тягаешься. Не рано ли, княже?
Дмитрий забыл о смущении и, когда она захлебнулась от гнева, смолкла, сказал тихо, но твердо:
— Не я тягаюсь с отцом твоим! Не я, но дело мое!
Она отвернулась, насмешливо дернула плечом и, чуть оглянувшись, через плечо же спросила:
— Что за дело такое у тебя, князь Московский? — Хотела уйти, Дмитрий шагнул вслед, спросил торопливо:
— Что стал бы делать отец твой, доведись ему сесть на великое княжение?
Она удивленно повернулась к нему. Дмитрий опять невольно проследил за взмахом ее бровей.
— Княжить бы стал… Как все. Как и ты ныне…
— Не так, княжна…
Долго говорил ей Дмитрий о Руси, о свече дела его, [121] еще дедом зажженной, о великом бремени и о долге великом своем. Кончил смущенно:
— Не сочти за похвальбу, княжна, а только быть мне кречетом до тех пор, пока стервятники степные кружат над Русью. За то и голову положу. — Со страхом взглянул на девушку: верит ли? А она сидит на лавке — не шелохнется, потом подняла к нему лицо.
— Страшное дело задумал ты, княже. — Отвернулась, помолчала, наконец вымолвила печально и смущенно:
— И за тебя мне страшно стало…
21. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Настя подошла к двери — скребется кто–то снаружи, отодвинула засов, приоткрыла… и тут же с воплем схватилась за сердце:
— Друг!
Пес визжал, радостно юлил вокруг, стараясь лизнуть Настю в лицо, а она, опустившись на колени, рыдала о том, кто, как сказали ей, похоронен на берегу Плещеева озера.
Так и нашел Семен Настю в сенях на полу, рядом с собакой, когда вслед за псом вошел в дом.
— Настя!
Она отняла руки от лица и, не веря глазам своим, затуманенным слезами, глядела на него.
Он улыбнулся, наклонился к ней, и тут, узнав улыбку его, Настя кинулась ему на грудь.
— Жив!
Он удивленно взглянул на нее.
— Живехонек. Что ты меня хоронить вздумала?
— Не я, Дмитрий Суздальский тебя похоронил. Так и велел Дмитрию Иванычу сказать, что помер ты.
Семка тихо свистнул.
— А я–то на Дмитрия Иваныча серчал, что он меня из полона не выручает. Ну княже! Ну Дмитрий Костянтиныч! Хитер! — И, заискрясь лукавством, спросил:
— Ты меня, чаю, отпела?
Она утвердительно кивнула головой. Семка захохотал, начал целовать жену.
— Теперь что хошь делай, не помру! Никакая стрела меня отныне не возьмет! Говорят, если живого–то отпеть — к долголетию это!
Настя только крепче прижималась к мужу, а он, взглянув через ее плечо в приотворенную дверь горницы, оборвал смех, сказал даже с упреком:
— Что же ты молчишь, Настя?
Вошел.
Вместе они наклонились над люлькой. Он спросил тихо:
— Кто?
И так же тихо откликнулась она:
— Сынок! Иванушко.
Тут Семен не утерпел, схватил сына в охапку, потащил к окну, к свету — смотреть.
— Раздавишь, медведь! — кричала Настя, отнимая ребенка, а сын, вторя хохоту Семена, заливался ревом.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1. СТАРЫЙ ОБЫЧАЙ
Над одинокой, покинутой в степи юртой, чуя поживу, неотступно парит коршун. Спускается все ниже, ниже, вглядывается: нет ли обмана? Напрасно! Юрта мертва, лишь в темной глубине ее слабо
