слушают. — Стегнув коня, Фомка уже через плечо крикнул: — В Москву собирайся! — и поскакал к толпе.
Там шумели. Фома попал в самый разгар перепалки. Кашинский боярин, выпятив вперед огромное чрево, наседал на Мишу Бренка. Но Бренка, даром что молод, а смутить было трудно. Он больше помалкивал, лишь изредка короткими колючими словечками подливал масла в огонь. Когда боярин охрип, Миша шагнул вперед и звонко крикнул:
— И тебе, боярин, и мне известно, что великий князь Дмитрий Иванович запретил кашинцам на правый берег Волги соваться, а ты под шумок вздумал людей похолопить да в свои вотчины свести. Зря стараешься! Своевольничать я тебе не дам.
— Ты? Мне? — боярин полез чревом вперед. — У тебя воинов двое, а со мной пять десятков, да ежели я прикажу, вас и перевязать можно!
Бренку, видимо, надоел вежливый разговор. Голос у него вдруг сорвался:
— Из уважения к твоей седой голове я слушал тебя. Но угроз не потерплю! Проваливай подобру– поздорову, а то пожалуй, мужики тебя самого свяжут.
— Меня? — боярин сжал кулаки, двинулся на Бренка, но тут, как на стену, наткнулся на широкую Фомкину грудь, затянутой кольчугой.
— Это что еще за дьявол?
— Ого! — загрохотал Фома. — Был я и татем, и ушкуйником, и рабом, и воином. В дьяволах ходить не доводилось. Повысил ты меня в чине, боярин. Чего кулаками размахиваешь? Все одно мой тяжелее будет, — поднес к боярскому носу свой кулачище: — Видал? Стукну, и поминай как звали! — Потом, повернувшись к Бренку, Фома низко поклонился:
— Будь здрав, боярин Михайло. Приятно слышать, как ты с этим старым охальником разговаривал. — И, будто невзначай, прибавил негромко, но так, что все слышали: — Московский полк, Михайло Андреевич, будет здесь сей час.
Боярин за «охальника» хотел было полаяться с Фомкой, но, услышав про московский полк, стих, а Фома тем временем повернулся к мужикам, рявкнул:
— Чего стали? Чего затылки скребете? Правду вам сказал боярин Бренко. Не холопами, но вольными людьми будете в Московском княжестве.
В ответ раздались голоса:
— Сумнительно…
— Тут и набрехать недолго.
— Вестимо, брешет…
— Сам–то ты кто будешь, человече?
Фомка рыкнул:
— Я брешу?! — пошел в толпу. — Был я, робята, в Орде, так даже там про московские слободы слух идет. Цари ордынские тревожатся. В княжестве Московском людей прибывает, и народ там все верный, неподневольный и за Москву потому живот положить готовый. В Орде удумали свои слободы ставить, только русских людей не прельстили.
Мужики обступили Фому. Принялись толковать.
— Не прельстили, говоришь?
— Так русский человек и пойдет в ордынскую слободу жить. Найдешь такого дурака!
— А не брешешь ты, дядя, про ордынские слободы?
— Правду говорю, — повернулся к спросившему Фома. — Конечно, Мамай такой глупости не делал, этот понимает: что хорошо на Москве, то Золотой Орде негодно, а Азис, царь Сарайский, пытался, да без толку.
— Само собой.
— А нам как же? Страшно с места срываться.
— Ну и здесь житья не будет. Князья передрались, мужик своими боками отдувайся. Усобица.
Вдруг из толпы вылез мужичонка, заорал:
— Не верь, робяты! Заманивают! Я москвичей знаю — лукавы!
Кинулся к Бренку с истошным криком; тощая, будто мочальная, бороденка подпрыгивала у него при каждом слове. Видать, мужичонка пустобрех, а взбаламутил толпу. Но Бренко много кричать ему не дал. Спросил:
— Значит, ты в московской слободе жить не согласен!
Мужик затряс бородой:
— Ни в жисть!
— Ин будь по–твоему! — Оглянувшись на кашинского боярина, Бренко крикнул:
— Бери себе этого в холопы.
— Меня? — отступил на шаг мужик.
На него навалились кашинцы, связали. Мужик запричитал, но Бренко отвернулся, крикнул:
— Кто хочет в Кашине холопом быть? Выходи. Неволить не буду, отпущу!
Народ угрюмо молчал.
Выждав немного, Бренко сказал:
— Ну коли так — собирайтесь. С зарей выехать надобно.
К Бренку протиснулись двое, сняли шапки.
— Боярин, а с кумом как же?
— С каким кумом?
— Которого ты кашинцам отдал.
— Я не отдавал. Он сам себе судьбу выбрал. Хотите быть вместе с ним? Я кашинцев кликну, и будь по–вашему!
— Что ты, что ты, боярин, — попятились мужики, поняв, что Бренко шутить не станет. Люди повалили по избам. Цепь кашинских воинов сама по себе распалась. Где уж тут артачиться, когда московские рати подходят.
А Бренко отвел Фому в сторону.
— Откуда ты взялся? Откуда московская рать идет?
— Не жди рати, Михайло Андреевич, — фыркнул Фома, — это я их пужал.
Когда месяц, опускаясь, задел за вершины елей, Фома выехал из деревни. Светало. Отъехав немного, Фома оглянулся. Над лесом, заволакивая месяц, стлался дым. Так, уводя людей, Москва оставляла на тверской земле пепелища.
8. КОРЫСТЬ
Чаще и многолюднее стали деревни. По дорогам шли обозы, иногда навстречу мужикам, которых вел Бренко, попадались отряды воинов. Мужики переговаривались меж собой:
— Кажись, Москва недалече. — Спросить об этом боярина не посмели, спросили одного из его воинов. Тот ответил:
— Коли ничего не случится, вечером будем дома, сиречь в Москве.
Но немного времени спустя Бренко, ехавший во главе обоза, увидел воинов. Вглядевшись, боярин узнал своих людей. Его тоже узнали. К нему поскакал староста Глеб. Было время, Глеб пестовал молодого боярина, сейчас он снял перед Бренком шапку и, поблескивая на солнце круглой плешью, приветствовал его:
— Здравствуй, Михайло Андреевич! Ну и молодец ты, как я погляжу, какой обозище захватил! — Взглянув на растянувшиеся возы, он спросил: — Сколько тут народу? Чаю, не меньше сотни семей ополонил. Уж как рабы нам кстати придутся. Мы их на Гнилые Выселки направим, пусть новые места обживают.
— Что ты, Глеб, — возразил Бренко, — какие Гнилые Выселки? Я их ко князю Дмитрию Ивановичу веду. Я им посулил, что они в слободе будут жить.
Глеб только руками развел:
