не свойственной ей ранее душевной тишиной.
Тогда Жак успокоился, смирился, стал жить, как все окрестные дворяне – от карт к охоте и от охоты к картам. От одной случайной подруги к другой, и так годами, пока не грянула революция, и аристократ Жак д’Акевиль, лишившийся поместья и состояния, вынужден был бежать в Австрию, в Кобленц, где, за неимением других доходов, чуть было не стал карточным шулером.
В 1796-м умерла императрица Екатерина, и д’Акевиль наконец-то смог посетить в Россию. Ему не давало покоя одно воспоминание, шевелившееся на самом дне души – испуганное, потускневшее лицо Лизы, впервые осознавшей, что она превратилась в пленницу, ее слезы на адмиральском корабле – и их отчаянные попытки, несмотря ни на что, побыть вместе еще день, час или минуту.
Как же могла эта женщина, с такой страстью и нежностью приникавшая к нему там, на корабле, написать ровное, бесконечно спокойное письмо отречения, после которого он чуть было не покончил с собой?
Эта загадка не давала д’Акевилю покоя. Чтобы разрешить ее, он и приехал в Москву, к губернатору Ивану Васильевичу Гудовичу, женатому на Прасковье Кирилловне Разумовской, дочери гетмана, и стал умолять о свидании с инокиней Досифеей.
Гудович благосклонно выслушал потрепанного жизнью французского дворянина, а его супруга, Прасковья Кирилловна, присутствовавшая при свидании, сочувственно охала и вздыхала. Д’Акевиль подумал, что госпожа Гудович, в девичестве Разумовская, приходится его Лизе двоюродной сестрой и, стало быть, обязательно поможет. Московский главнокомандующий рассказал, что после смерти государыни Екатерины к Досифее стали допускать посетителей, а гостя с рекомендательным письмом от самого губернатора допустят без церемоний и проволочек.
Пока д’Акевиля вели к Досифее, он робел, как мальчик на первом свидании, а когда увидел ее, то и вовсе потерял дар речи.
Досифея по-прежнему жила в крохотном домике, у покоев игуменьи, и в комнате ее, обставленной с незатейливой простотой, было все так же пусто и голо.
Перед французом стояла располневшая пятидесятилетняя женщина, все еще красивая, но с таким невозможным, нечеловеческим покоем в глазах, что д’Акевиль не смог вымолвить ни слова.
– Это же я, Лиза, – сказал он наконец, – это же я, Жак!
По лицу женщины пробежало легкое облачко, потом она крепко обняла его и перекрестила.
– Жак, – прошептала она, – брат мой милый!
– Брат? – изумился д’Акевиль. – Да какой же я тебе брат? Разве ты не помнишь флагманский корабль эскадры этого предателя Орлова и наш путь в Петербург?
Досифея овладела собой, и в глазах ее появилось прежнее невозмутимое спокойствие, и д’Акевилю показалось, что он смотрит не в глаза своей былой возлюбленной, а в озерную гладь.
– Помню, Яшенька, – ответила она, – как не помнить? Только иной путь у меня теперь и имя иное. И ты меня прежним именем не зови и прежних слов от меня не жди. Инокиня я теперь, Досифея.
Никогда еще д’Акевилю не было так тяжело – даже тогда, когда, получив прощальное письмо от Лизы, он попытался покончить с собой. Мертвое, страшное русское отчаяние овладело его легкомысленной французской душой. Он покачнулся, как будто был мертвецки пьян и не мог больше стоять на ногах, но Досифея подхватила своего былого друга и положила ему на плечи спокойные, властные руки.
– Ты не бойся, Яшенька, – говорила инокиня, и от каждого слова в душе д’Акевиля рассеивалась страшная, немая боль и становилось тепло и тихо. – Я всегда с тобой рядом буду, как и была. Во сне к тебе приходить буду, как мать к ребенку приходит. Ты только душой позови, и я приду. Позовешь?
– Позову, – ответил Жак и в последний раз взглянул в глаза своей былой возлюбленной.
Досифея улыбалась тихой, ангельской улыбкой, и д’Акевилю показалось, что она похожа на его мать, Анастасию Яковлевну.
– Благослови, матушка, – сказал он, – сына своего в дальнюю дорогу…
Досифея улыбнулась и перекрестила его, как мать крестит уезжающего из дома первенца. Тогда он судорожно приник к крестившей его руке…
Эпилог
4 февраля 1810 года в Ивановском монастыре отпевали старицу Досифею. Чин отпевания совершал епископ Августин Дмитровский. На отпевании присутствовала высшая московская знать, с которой некогда, благодаря своей жене Екатерине Ивановне Нарышкиной, породнился граф Кирилл Григорьевич Разумовский. Из Петербурга ожидали императора Александра I, но он не приехал. Графа Разумовского на отпевании тоже не было – он раньше племянницы, еще в 1803-м, успел отойти в мир иной. Но зато присутствовала графиня Прасковья Кирилловна Гудович, в девичестве Разумовская, и ее супруг – московский главнокомандующий.
Согласно особому распоряжению императора Александра I, местом погребения для Досифеи был выбран Новоспасский монастырь с его родовой усыпальницей бояр Романовых. При жизни Досифея слыла святой, и у стен монастыря, где отпевали старицу, собралось немало простых москвичей, пожелавших проводить ее в последний путь.
Всех удивил старик-француз, подъехавший к стенам монастыря в собственной карете и упрямо дожидавшийся, пока вынесут гроб. На отпевание он не успел и теперь не отрывал взгляда от монастырских ворот, но видел, как и полагается в столь почтенном возрасте, плохо и чуть было не прождал впустую.
Кучер оказался более зорким, чем его престарелый подопечный, и, едва из ворот вынесли гроб, повернул карету к Новоспасскому монастырю. Когда гроб переносили в усыпальницу бояр Романовых, французский визитер протиснулся сквозь толпу и прикоснулся к восковой руке Досифеи, в которой словно навсегда застыл молитвенник.
– Говорят, перед смертью старице было видение? – спрашивал между тем московский купец Шепелев, про которого поговаривали, что он родственник наперсницы императрицы Елизаветы – графини Мавры Егоровны Шуваловой, в девичестве – Шепелевой, у новой келейницы старицы Досифеи, сменившей отошедшую в мир иной Пелагию.
– Было видение, – ответила та, – покойная государыня Елизавета Петровна к ней приходила. Сказала: «Отслужила ты свое, Лиза, чашу до дна выпила, пора и в дорогу собираться…»
– И что же старица? – переспросил купец.
– Собралась, батюшка, за один день собралась… – вздохнула келейница. – Отошла, как жила, светло да тихо.
– И ничего не сказала перед смертью? – вмешался в разговор протиснувшийся сквозь толпу старик- француз.
– Ничего не сказала, – еще тяжелее вздохнула келейница, – только брату своему названому медальон передать велела… Но где этот брат и кто он такой – сказать не успела.
Она показала Шепелеву изящный медальон на тонкой золотой цепочке, но так некстати вмешавшийся в разговор француз выхватил медальон из рук купца. Жак д’Акевиль с детства помнил это любимое украшение кузины Лизы и знал наверняка, чьи лица увидит, распахнув его створки. Так и случилось – рыжеволосая женщина с голубыми глазами и пухленьким личиком в детских ямочках, цесаревна Елизавета Петровна, улыбалась своему нелицемерному другу Алеше Разумовскому, и ничто в мире уже не могло разлучить их…
Примечания
1
«Ничего, Иван Иванович, ничего…»
2
«Принцесса, письмо…»
3
Прекрасная, добрая Франция.
4
Милой, прекрасной Франции.
5
«Не делай этого, брат! Не поддерживай Екатерину. Она тебя не отблагодарит. Я знаю наверняка, что она советовала императрице уничтожить гетманство».
