с которым Димитриус уже помирился, — он копия моего брата Владимира, ушедшего в восемьдесят втором году…
Фантастика какая-то! Димитриус в сотый раз уверял, что я — настоящий грек! Я посмеивался и говорил, что я — русский. «Конечно, конечно, — соглашался Димитриус, потягивая вино из бокала. — Я тоже считаю себя шведом, но в душе и по происхождению остаюсь греком! Ты — грек! Посмотри, какой ты смуглый!» Мария кивала, соглашаясь с развеселившимся мужем. Я пожимал плечами, — может, и грек. Но русский грек.
— Каралис, не расстраивайся! — Катька стала срывать васильки и складывать их в букет. — Греки — это интересно. Может, окажется, что вы родственники. Будешь сюда приезжать. — Она оглядела тощий букетик. — Только я, наверное, скоро уеду…
— Куда? — я покусывал травинку.
— Домой…
— А чего вдруг? — я поднялся и сел.
Катька пожала плечами:
— Совсем не «вдруг». Просто надоело…
— Понятно, — я пощекотал травинкой Катькину шею. — Знаешь, почему я смуглый и быстро загораю?
— Потому, что грек.
— Нет, — помотал я головой. — У меня дед по материнской линии был молдаванином. Профессор химии, жил в дореволюционном Тамбове. Александр Николаевич Бузни. Смоляная борода, густые черные волосы…
— Молдаванин? — Катька вырвала у меня травинку. — Ну и коктейльчик! — Покрутила рыжей головой. — И ты считаешь себя русским?
— А кем же еще!..
…Я загнал машину через распахнутую аппарель в гулкий трюм парома, дождался, пока матросы закрепят крючьями колеса, и вышел на причал.
Катька приподнялась на цыпочки и картинно обвила мою спину руками. Возложила голову на грудь, словно хотела услышать, как бьется мое сердце.
— Поцелуй меня на прощание, — попросила тихо. — Наверное, мы уже не увидимся.
Чмокнул в пахнущий шампунем пробор…
— А в губы? — мне показалось, во взгляде сквозь озорство пробиваются грусть и неуверенность.
Во, дает, феминистка! И сколько таких рыжих симпатичных феминисток сбивает нас с пути истинного! Каждому женатому мужчине надо выдать медаль «Муж-герой» от первой до десятой степени — в зависимости от тяжести преодоленных соблазнов.
Я приобнял ее за плечи и перестал слышать крики чаек. Мне, конечно, светит десятая степень, за самые тяжелые испытания…
Катька с сияющими глазами отошла от меня и покосилась на здание морского вокзала. Там, на низком крылечке возле бесшумных дверей, толпились люди. Она словно выглядывала кого-то.
— Ты чего? — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
Она прошлась изучающим взглядом по моему лицу и показала красивым пальцем на здание эстонской компании, высившееся в начале длинного мола:
— Я поеду домой с того причала! Паром «Эстония»!.. Вот тебе мой таллинский телефон и адрес. Напиши…
Я сказал, что напишу. Она притянула меня за уши и влепила долгий поцелуй в губы.
— Не перестаю удивляться эстонским свиристелкам, — пошатываясь, сказал я.
— А я тебе!
— Почему?
— Потому. Иди, скоро отправление. — Она подтолкнула меня к трапу, перекрестила и пошла к стеклянной коробке вокзала с поникшим шведским флагом.
У дверей к ней подошел угрюмый белобрысый парень, и я догадался, что это Эрик. Катька сказала ему что-то язвительно-резкое и стала усиленно махать мне рукой — милый уезжает… Артистка!
Эрик хмуро покосился на меня и отвернулся.
Я тоже махнул ей несколько раз и, слегка обиженный этим спектаклем, взошел на паром.
На губах еще оставался вкус ее помады, и я не спешил закуривать…
…Когда через много месяцев я позвонил в Таллин и попросил Катрин, свистящий женский голос спросил, какую Катрин мне нужно, как ее фамилия. Я назвал фамилию.
В трубке задумались.
— Она еще работала в Швеции, — подсказал я. — Девушка такая…
— Та, та, — печально сказали в трубке. — Та тевушка… Та тевушка пагип на пароме «Эстонья». Они стесь польсе не сывут.
Я извинился и положил трубку.
У нас в Зеленогорске стоял теплый май, цвела сирень, только не прыгали по траве серые и черные крольчата…
Рыжая симпатичная свиристелка. И чего ей не сиделось дома? Ведь паром затонул на маршруте Таллин — Стокгольм, значит, она опять плыла в Швецию.
Я не стал вычеркивать ее из записной книжки, а лишь поставил против ее фамилии крест.
Хроники смутного времени
(В поисках утраченных предков)
1995 (январь) — 2001 гг. (апрель)
1995 год
Кто сказал, что деньги не пахнут? Еще как пахнут! Вываливаешь на тахту перетянутые резинками пачки, и в комнате возникает тяжелый запах немытых рук, запах вывернутых карманов с легкой примесью женской косметики. Ольга пересчитывает их при задернутых шторах, раскладывает по купюрам, пачкам, кучкам, поленницам, пишет, куда пойдут — это в банк, это в Москву, это на зарплату и премии, потом складывает их обратно в мешки и пакеты и гудит пылесосом, снимая с дивана оставшийся мусор.
Чем больше дневная выручка, тем больше мусора. Словно деньги принесены не из книжных магазинов, а с колхозного рынка: земля, песок, катышки бумаги и прочие мелкие соринки, свистящие в трубе пылесоса.
Я проветриваю кабинет, брызгаю одеколоном, но и ночью мне кажется, что запах денег, доносится из чрева дивана, на котором я сплю. Стиснутые резинками и завернутые в полиэтиленовые мешки с подробной описью количества купюр они все равно пахнут…
Сплю на деньгах, но радости не испытываю. Почему надо засовывать их в диван, а не в стенной шкаф, например? Может инстинкт действует, может, пословица на психологическом уровне: «Подальше положишь, поближе возьмешь»?
Однажды, приехав с книжного рынка, Ольга сунула пакет с деньгами в платяной шкаф и пошла на кухню чистить селедку. Кошка Дашка открыла лапой дверь, порвала шуршащий мешок, к ней сунула свою любопытную овчарочью морду Юджи, и эти хулиганки на пару растащили по квартире и насуслили три миллиона в пачках. Юджи брала пачку тысячных в пасть и катала там, слегка подгрызая, словно хотела
