Новые приключения в Стране Литературных Героев

Профессор. И все-таки... Ну, скажем, дамы на губерна­торском бале утверждали, помнится, что у него очень симпа­тичное лицо.

Собакевич. И лицо разбойничье! Вы дайте ему только нож да выпустите на большую дорогу – зарежет, за копейку зарежет!

Профессор. Так уж и зарежет?.. Впрочем, что с ва­ми спорить! Однако, я думаю, и вы не откажете Чичикову в том, что он весьма и весьма не глуп?

Собакевич. Кто это вам сказал? Он только что прики­дывается умным, а такой дурак, какого свет не производил! Уж мне ли этого не знать? Кто, по-вашему, ему Елизавет Во­робья за мужскую душу спустил? А он проглотил да еще и облизнулся... Экий болван!

Гена. Ну? Видите, Архип Архипыч?

Профессор. Нашел на чье мнение полагаться! Ты бы еще Ноздрева сюда вызвал. Да Собакевич ни о ком никогда ни одного доброго слова не произнес.

И в этот миг в беседу, как ручеек, вливается журчащий, необыкновенно сладкий голос.

Голос. Ах, совершенно, совершенно справедливо изво­лили вы заметить! Михайло Семенович наипочтеннейший чело­век, а хозяин таков, какого во всем свете не сыщете, однако ж, что таить, бьшает скор на слово! К чему эти резкости? Не лучше ль, право, этак соблюдать любезность, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое... э... э... (Зарапортовался.)

Профессор. А, ты и Манилова пригласил?

Гена. Так вы же сами объективности хотите!

Манилов. Да-с! Это я-с, позволю себе заметить! Как только заслышал я, что вы изволили завести речь о почтенней­шем друге моем Павле Ивановиче, я тотчас прилетел на крыльях дружественных чувств моих... О, Павел Иванович! Ну что за че­ловек, право! Как это он может этак, знаете ли, повести беседу, наблюсти деликатность в своих поступках...

Собакевич. Деликатность! Мне лягушку хоть сахаром облепи – не возьму ее в рот!

Манилов. Ах, Михайло Семеныч! К чему скрываете вы под напускною грубостию нежнейшую душу свою? Поверьте, го­спода! Наш Михайло Семеныч только с виду таков, а сам мухи не обидит! Говорю вам, господа, как честный человек!

Собакевич. Что правда, то правда. У нас тут все хрис­топродавцы, один вот он, Манилов, честный...

Манилов. О, благодарю вас, Михайло Семеныч, благода­рю! Доброе слово ваше для меня, как майский день! Именины сердца!

Собакевич (хладнокровно). Да и то сказать: что ему остается? Не то чтобы ограбить, чтоб выпросить – хоть какой-то умишко, а нужен. А у него мозгу золотника нет – вот он и честный... Впрочем, и он, если правду сказать, свинья!

Манилов. Как-с? Извините, я несколько туг на ухо. Мне послышалось престранное слово!

Собакевич. Да, свинья! Он да еще этот самый Чичи­ков – это Гога и Магога.

Манилов (жалобно). Ах! Михайло Семеныч! Ну можно ли этак?

Гена. Ладно, не обращайте внимания. Лучше скажите: вот вам лично Чичиков какое-нибудь жульничество предлагал? Например, мертвые души продать?

Манилов. О нет, нет, никоим образом!.. То есть да, была у нас беседа касательно душ, кои, если так можно выразиться, прекратили земное свое странствие, однако ж, господа, я сразу спросил у Павла Ивановича: не будет ли, дескать, это пред­приятие, или, чтоб еще более, так сказать, выразиться, него­ция, – так не будет ли эта негоция несоответствующею граж­данским постановлениям и дальнейшим видам России? (Тор­жествующе.) И Павел Иванович совершенно, ну то есть совер­шенно, меня заверил, что, напротив, это будет хорошо и что каз­на даже получит выгоды! Вот- с!

Собакевич. Мошенник! Да еще и лгун вдобавок!.. У-у, христопродавец!

Гена. Ну, Архип Архипыч, слыхали? Конечно, я все это и раньше знал, но решил: уж пусть все по правилам будет. И за и против!.. Нет, вы как хотите, а мы с Шукшиным правы! Не мо­жет Чичиков, как ни в чем не бывало, на «птице-тройке» ска­кать! Это Гоголь чего-то недодумал.

Профессор. Если так, то я ведь уже советовал тебе: исправь его оплошность. Ссади Чичикова с «птицы-тройки».

Гена. А что вы думаете? И ссажу! (Решительно.) Пустите-ка меня к пульту...

Неизвестно, какую там Гена нажал кнопку или какой повер­нул рычажок, но мы вдруг оказываемся в странном, во вся­ком случае, непривычном мире. Добросовестно стучат копы­тами лошади, покрикивает на них для порядка кучер Селифан, скрипит, покачиваясь, чичиковская бричка – в общем, с одной стороны, все совершенно реально. Натурально, как сказали бы в те времена. И в то же время звучит прекрасная музыка, чуд­ная, неземная, как опять-таки говаривали тогда, и пол­ный глубокого волнения голос (может быть, самого автора, прямо высказывающегося в так называемых лирических отступлениях?) произносит знаменитые гоголевские сло­ва, к сожалению, давно и для многих уже потерявшие свою «чудность» от обязательной школьной зубреж­ки.

Селифан. Эй, вы, други почтенные! Эх, вы, кони мои, кони, мчитесь сокола быстрей!

Голос. И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, его ли душе не любить ее? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит...

Гена (он настолько занят мстительным намерением, что как бы и не слышит этой поэзии, да, впрочем, и без «как бы»: улавли­вает одни слова без их вдохновенного смысла). Да уж, сейчас вы у меня полетите! Внимание! Включаю произвольное изменение сюжета! Рраз!...

В самом деле, раздается какой-то скрежет, однако ничто не меняется.

Селифан. Эй, вы, кони мои шалые! Пади, пади!

Голос. Эх, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке?..

Гена. Архип Архипыч! Машина не сработала! Сломалась, что ли?

Профессор. Ну, не думаю. Просто, может быть, Чичи­кова не так-то легко ссадить? Может, он не совсем таков, ка­ким ты его представляешь?

Гена. Как это не таков? Вы же сами слышали, даже Ма­нилов проговорился. Шулер он – и больше ничего!

Профессор. Что ж, если ты так уверен, то и машине дай соответствующее задание... Видишь эти клавиши? Да, эти, как у пишущей машинки. Возьми и выстучи на них то, что ты мне сказал. Что Чичиков шулер – и больше ничего.

Гена. Это пожалуйста! (Стучит, как неумелая машинистка, редко и вразнобой.) «Чи... чи... ков... шу... лер... и... боль... ше... ни... че... го...». Все!

Профессор. А теперь переключай!

Видимо, Гена все-таки медлит, потому что продолжает звучать тот же глубокий голос,