Профессор (очень значительно, чем сбивает ее с толку). По делу, почтенная Марья Алексеевна, и весьма важному. Простите, что мы застали вас в самом жару... гм, гм... преподавания. По-видимому, ваш муж сильно перед вами провинился?
Марья Алексеевна. Еще бы не провинился, ворона! У меня, изволите ли знать, дочка есть. Верочка...
Гена. Да знаем!
Марья Алексеевна. А коли знаете, чай, сами судить можете: не чучела какая, а вся как есть из себя барышня. Ну, и то сказать: я для родного дитю последних денег не жалею. От расходов на нее уж все животы подвело. Намедни суприз ей сделала: в оперу повезла, во втором ярусе, шутка ли, билет взяла, где все генеральши бывают. В один пансион мадаме сколько переплатили, а фортепьянщику-то сколько! А она, неблагодарная, ничего не чувствует... (Жарким шепотом.) Надо вам знать, судари мои, сынок-то хозяйский, у кого мой дурак в управляющих, в Верочку возьми и влюбись. Все ей: «амур» да «шарман». Как есть, по уши врюхался!
Гена (тихо). Ну и словечки! Прямо купчиха какая-то из Островского!
Профессор (так же). Молодец! Верно замечено.
Марья Алексеевна. Ну, я себе думаю: коли до «амуру» да до «шарману» дело дошло, ты у меня, голубчик, не вывернешься. Не на таковскую напал. Я тебя в бараний рог согну. В мешке в церковь привезу, за виски вкруг налоя обведу, да еще рад будешь. Стало быть, думаю так про себя, за дочку родную радуюсь, плоть от плоти моей, а она-то, страмница, от этакого богатства рожу свою смазливую воротит. Да еще простофиля этот, муженек мой, чтоб ему... Все норовит изгадить! Хозяйка-то, женишка нашего богоданного мать, изволила призвать к себе дурака моего и велит ему, чертовка...
Профессор. Знаю, знаю, Марья Алексеевна. Велела ему, чтобы вы выбросили из головы свою затею, а он испугался и согласился.
Марья Алексеевна. Ишь! И вправду знаете! Откудо-ва же это? А!.. Ах, я дура, дура! Да вы, судари мои, не из полиции ли будете?
Гена (обиженно). Кто?! Мы?!
Марья Алексеевна (льстиво). То-то хороших людей сразу видать! А я-то думаю: что это меня, простоту, словами все несет да несет?.. Не судите меня строго, батюшки мои! Мать я все-таки! Мать! Думаете, злая я? Да, злая, только нельзя не быть злой! Тяжелая моя жизнь. Не хочу, чтобы и Верочка так жила. Пусть богато живет. Я сколько мученья приняла, и-и-и, и-и-и, сколько! Как я с Верочкиным-то отцом жила, когда он еще не был управляющим! Бедно, и-и-и, как бедно жили, а я тогда была честная! Это теперь я нечестная – нет, не возьму греха на душу, не солгу перед вами, отцы мои, не скажу, что я теперь честная! Где уж, то время давно прошло. Вот Верочка моя ученая, а я неученая, да я знаю все, что у ней в книгах написано, – то там и написано, что не надо так делать, как со мною сделали...
Гена (снова тихо). Знаете, Архип Архипыч, а мне ее вдруг чего-то жалко стало!
Профессор. И в этом ты тоже прав. Ведь она еще не рассказала всего, что с ней делали и как обижали. Да и не расскажет – нас постесняется. Тут уж тебе не то что Простакова или купчиха Островского вспомнились бы, а, глядишь, и какая-нибудь героиня Достоевского...
Марья Алексеевна. Да... Ну, вот и стала я злая. А как стала, все и пошло хорошо. Мужу, дураку, должность доставил кто? Я доставила. А в управляющие кто его произвел? Я про... (Вдруг обрывает сама себя, охваченная внезапным – и, разумеется, справедливым – подозрением.) Что это вы на меня этак жалостливо поглядываете? Да вы, сударики, точно ли из полиции будете?
Гена (с благородным негодованием). Конечно, нет – вы думали тоже! Откуда вы это вообще взяли?
Марья Алексеевна. А-а-а! Ах я тетеря! Так что ж я вам тут все выкладываю? Прочь из моего дома! Болтаются тут!.. Вот я сейчас настоящую-то полицию кликну! Эй! Кто там дома? Ты, ворона? Что глаза лупишь, остолоп? Беги за квартальным! Кому говорят! Ах ты!..
И опять звенят пощечины.
Гена (смеется, находясь уже в полной безопасности). Вовремя мы с вами ноги унесли! А я-то еще сочувствовать ей вздумал!
Профессор. Не стыдись этого. В некотором смысле она действительно заслуживает сочувствия: сама же сказала, что это жизнь сделала ее такой. Тяжелая, скверно устроенная жизнь. Такая, рядом с которой или, вернее сказать, в борьбе с которой самые идеальные мечты и планы Веры Павловны и ее друзей оказываются столь понятными... Между прочим, ведь не только же ради этой Марьи Алексеевны я затащил тебя к ней в гости. Не ради нее одной я прошу тебя ни в коем случае не относиться к роману «Что делать?», да и к каждой книге, которую ты проходишь в школе, как к некоему величавому и, увы, мертвому монументу, до которого даже не дотянешься, хоть становись на цыпочки. Ну, разве что уткнешься носом в почтительную надпись на постаменте. Нет, я прошу тебя относиться к этому роману свободно, не стесняя себя никакими выдуманными правилами примерного поведения, прямо признаваясь, что нравится, а что не нравится, – ради тех же Лопухова, Рахметова, Веры Павловны, которые возникали среди той мерзкой действительности, вырастали из нее, против нее восставали и, честное слово, никак не заслуживают того, чтобы из них делали учебные пособия. Сам посуди: разве могла бы эта знаменитая книга буквально перевернуть жизнь многих людей, если б они не читали ее с жадностью? Не спорили о ней? Не воспринимали ее как живое слово о живой жизни? Такого чуда, Геночка, никакая почтительность не совершила бы. Только – любовь. Только – живой интерес... Скажешь, что я повторяюсь? А мне никогда не надоест повторять это слово: «живой»...
ПЕРВАЯ ЖИЗНЬ БОСЯКА САТИНА
Может быть, вы уже и забыли, какое странное путешествие пообещал Архип Архипович Гене в самом начале путешествия предыдущего. Если так, не смущайтесь: гораздо более странно, что об этом забыл сам Гена. Потому что как иначе объяснить вопрос, с которым он заявился к профессору?
Гена (очень по-деловому). Ну? Куда сегодня, Архип Архипыч?
Профессор (лаконично). На дно.
Гена. На какое дно? В каком смысле?
Профессор. В прямом... То есть нет, прости, пожалуйста. Наоборот, в метафорическом.
И не успел Гена понять, что это значит, как слышит – и мы вместе с ним – очень знакомые слова.
Сатин. Человек свободен... он за все платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум – человек за все платит сам, и потому он – свободен!.. Человек – вот правда! Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они... нет! Это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет... в одном! Понимаешь? Это – огромно!.. Это звучит... гордо!
Короче говоря, слышим монолог Сатина из пьесы Горького «На дне». Настолько
