архив которого заносилось их имя. Им назначалось определенное содержание, размер которого зависел от их репутации и положения в клановой иерархии. Они имели свои собственные тренировочные залы и жилые помещения, расположенные в непосредственной близости от особняка феодального правителя или непосредственно в его замке, когда они тренировали самого правителя и вассалов высшего ранга, либо в месте, легко доступном для воинов клана, которых они должны были обучать. Если учитель принадлежал к какому-то клану, то индивидуальная природа его стиля и методов боя приобретала ярко выраженный характер. Следует помнить, что каждый клан представлял собой замкнутую социальную группу, территориально независимую и крайне ревностно относящуюся к своим прерогативам, традициям и могуществу, которые сохранялись и усиливались при помощи будзюцу. Само его существование среди многих других кланов зависело от твердой убежденности в исключительности своей миссии и чувства собственной значимости для судьбы всей нации. Таким образом, сэнсэй, находившийся на службе у военного клана, старался сохранять свои методы будзюцу в секрете, раскрывая их только полноправным членам клана или тем, кто имел официальное разрешение главы клана посещать занятия в его школе.
Как уже отмечалось ранее, основателем какого-то конкретного стиля будзюцу мог быть сэнсэй, который родился и вырос в военном клане или был принят в клан в качестве полноправного члена по указанию его лидера и занял определенное место во внутренней иерархии. Укрепившись в своем положении, эти учителя передавали секреты своего боевого стиля наследникам — должность учителя, как и все остальные должности в японском феодальном обществе, были почти полностью наследственными и передавались по прямой, вертикальной линии. Когда у учителя не было прямого наследника по родственной линии, он мог усыновить его, сделав свой выбор среди лучших (и обычно самых консервативных) студентов своего додзё, таким образом позаботившись о том, чтобы его метод, а также его имя и школа оставались в клане. Соответственно такие учителя были основателями династий инструкторов, большинство из которых сохраняли свою верность клану и семье его лидеров на протяжении многих поколений.
Однако некоторые наставники, такие, как «человек-волна» (ронин), не были связаны узами верности с каким-либо кланом. Они могли просто получить разрешение от властей клана проживать на определенной территории, а затем обучать будзюцу воинов клана или всех тех, кто хотел учиться и имел возможность платить за обучение. Вполне естественно, таких людей было меньшинство, как и странствующих учителей, которые в сопровождении своих учеников посещали цитадели разных кланов, одну за другой, демонстрировали там свое искусство и какое-то время обучали воинов тех кланов, лидеры которых официально обращались к ним с такой просьбой. Так, например, знаменитый учитель кэндзюцу, Цукахара Бокудэн, путешествовал по стране в сопровождении более сотни студентов, страстно желающих обучаться у него.
И, наконец, образцом полной независимости был странствующий мастер, который, несмотря на свое исключительное боевое мастерство, не стал основателем собственного рю, чья личная репутация была движущей силой, заставлявшей его снова и снова проверять свое мастерство в индивидуальных поединках (особенно с другими мастерами будзюцу, включая и знаменитых учителей).
В своем додзё сэнсэй занимал положение, сравнимое по налету таинственности с положением императора в Киото, а по реальной власти с положением сёгуна в Эдо или даймё в собственном феодальном владении — то есть положение верховной власти и неоспоримого престижа. Каждый сэнсэй представлял собой центр социального микрокосма, рю, построенного по образцу клана (как все остальные социальные группы в феодальной Японии). В данном контексте было много написано об авторитарной природе японского лидера, который был поставлен своей собственной культурой на позицию абсолютного контроля над отдельными личностями и, соответственно, полной ответственности за них. Этот тип лидерства, который требовал от учеников безусловной преданности и полного послушания, представлял собой, на высших уровнях, смелую попытку учителей взять на себя бремя заботы о своих учениках в подходящей для них манере. Достаточно часто эта забота перерастала в странную форму безответного деспотизма, порождавшего с противоположной стороны общую инертность и пассивность. Основной недостаток подобного рода взаимоотношений (которые также поощряли слепое послушание и стерильное подражание) заключался в том, что они служили препятствием для развития уверенности в своих силах и не учили последователей сэнсэя брать на себя ответственность в критических ситуациях. Сами японские историки отмечают данную особенность своей культуры феодального периода и признают, что она продолжает оказывать свое влияние на японскую культуру даже сегодня. Западные историки, оценивая ситуацию со своей точки зрения, приходят к такому же заключению. Так, например, во время Второй мировой войны один из тактических принципов, применявшихся силами союзников на тихоокеанском театре боевых действий против сил императорской Японии, состоял в целенаправленном уничтожении японских офицеров, что приводило к нейтрализации дезориентированных войск. Можно сказать, что в любой военной организации устранение офицеров противника как основной координирующей и направляющей силы является одним из основных тактических принципов. Однако следует отметить, что именно против японцев этот принцип использовался наиболее широко и с самым заметным успехом.
Таким образом, можно сказать, что господство учителя будзюцу в собственном додзё было чертой характера, которую он унаследовал от японской культуры феодальных времен, впитывая ее в себя с каждым вдохом. Будучи составной частью социальной системы, требовавшей, чтобы он полностью и безоговорочно принимал свою роль, сэнсэй лишь изредка осознавал, какие опасности таит в себе такое безоговорочное принятие. Следует помнить, что его воспитание начиналось с момента рождения и это воздействие еще более усиливалось, когда он начинал изучать будзюцу под руководством своего первого наставника.
Фудзиока Сакутаро описал основные последствия воздействия такой системы на взаимоотношения между учителем и его учеником: «Ученик должен был держаться «в семи футах позади своего наставника, чтобы не наступить на его тень». Учитель показывал путь, а ученик мог лишь следовать за ним. Точно так же ученику не дозволялось ни на шаг отступать от инструкций наставника: ему разрешалось воспроизводить, но запрещалось улучшать. Поэтому совсем не удивительно, что по мере роста ученика учитель все более скупо делился с ним своими знаниями или пытался возвеличить свое искусство, окружив его ореолом мифических традиций. Если ученик проявлял независимый склад ума и пытался добавить что-то свое к тому, что было в него заложено, он навлекал на себя гнев учителя и даже мог быть подвергнут «отлучению» (Okuma, 449).
В своем ценном исследовании, посвященном образованию в Японии в эпоху Токугава, Доре отмечает поразительную разницу в положении японского учителя и его двойника в китайском обществе. Взяв в качестве конкретного примера учителя литературы, он далее поясняет, что если огромное уважение, которым пользовались японские учителя, объяснялось главным образом «дисциплинированностью» японцев, то на положении китайских литераторов сказывались «власть, престиж и сравнительное богатство», поскольку сами японские ученые периода Эдо «редко обладали властью и обычно жили очень скромно. Уважение — это все, что они могли потребовать, и совсем не удивительно, как ревностно они относились к своей единственной привилегии» (Dore 2, 183).
Сопутствующей чертой взаимоотношений между студентом будзюцу и его учителем являлся персональный характер этой связи. Студент, поступивший в какое-то конкретное рю, становился учеником мастера, который принимал его к себе в качестве личного воспитанника. «Скорее индивидуальное обучение, чем институциональное членство» (Dore 2, 73), было основано на прямом контакте между учеником и учителем боевого рю, который принимал его клятву, создававшую между ними главное связующее звено, и эта связь часто выходила далеко за пределы обычных педагогических взаимоотношений. Во многих случаях она сильно напоминала отношения строгого отца и послушного сына, соответствующие патриархальной концепции восточной семьи, в которой сын полностью подчинялся авторитету своего отца. Было подмечено, что даже сегодня редко где еще можно встретить более ярко выраженную форму уважения, порой почти неотличимую от подобострастия, чем ту, которую выражают мастеру любого вида искусства его японские студенты. По всей видимости, в данном случае проявляют себя архаичные и аморфные, но во многом определяющие чувства, проистекающие от поклонения предкам и почитания традиций прошлого, которые как бы олицетворяет собой учитель. Эти чувства стоят за многими особенностями японской культуры, не поддающимся любым
