газету, и, когда они не работали, немалое их количество проводило время, нажираясь «У Эла на задворках».
Как они завыли и заскулили, когда Эл – в том, что кое-кто из них назвал «приступом жадности», – поднял цену на пиво до четвертака; и продолжали скулить, пока он не прибил на видное место над стойкой табличку с начертанными черным мелком ценами на пиво и выпивку в отеле «Карибе- Хилтон».
Раз газета была кормушкой для всякого писателя, фотографа и интеллигентного проходимца, какому только случалось оказаться в Пуэрто-Рико, Эл тоже получал от всех этих дел сомнительный доход. Ящичек под кассовым аппаратом переполняли неоплаченные счета и письма со всего света, где обещалось «уладить этот вексель в ближайшем будущем». Блудные журналисты всегда знатные неплательщики, и для того, кто шляется по этому лишенному корней миру, крупный неоплаченный счет из бара может стать даже в чем-то модной обузой.
В те дни в собутыльниках недостатка не ощущалось. Эти люди никогда не задерживались надолго, зато и не переставали прибывать. Я зову их блудными журналистами, ибо никакой иной термин не кажется мне в равной мере обоснованным. Ни один блудный журналист не был похож на другого. Как профессионалы они различались, но несколько вещей были у них общими. Так, на предмет большей части своего дохода они, главным образом в силу привычки, зависели от газет и журналов. Жизнь их подчинялась многочисленным шансам и внезапным перемещениям. Они не проявляли ни малейшей преданности любому флагу и не ценили никакой валюты, кроме удачи и приятного общения.
Некоторые из них были скорее журналистами, чем бродягами, а другие – скорее бродягами, чем журналистами. Однако все они, за немногими исключениями, были частично безработными, внештатными сотрудниками, потенциальными зарубежными корреспондентами, которые по той или иной причине проживали на приличном удалении от журналистского истеблишмента. Вовсе не хитрожопые трудоголики и ура-патриотические попугаи, что составляли персонал ретроградных газет и журналов всемирной империи. Эти были другой породы.
Пуэрто-Рико был стоячим болотом, а в «Дейли Ньюс» работала преимущественно норовистая бродячая шваль. На ветрах молвы и шанса эта шваль беспорядочно двигалась по всей Европе, Латинской Америке и Дальнему Востоку – везде, где только издавались англоязычные газеты, перескакивая из одной в другую и вечно высматривая большой прорыв, решающее задание, богатое наследство или доходное место в конце очередного перелета.
В каком-то смысле я был одним из них – компетентнее некоторых и надежнее прочих – и все те годы, что я нес это рваное знамя, я редко оказывался безработным. Порой я работал сразу на три газеты. Писал рекламки для новых казино и кегельбанов, бывал консультантом синдиката петушиных боев, предельно безнравственным ресторанным критиком, яхтенным фотографом и рутинной жертвой полицейской жестокости. Эта жизнь была жадной, и я для нее годился. Я завел интересных друзей, получил достаточно денег, чтобы перебиться, и узнал о жизни много такого, чего я никак иначе бы не узнал.
Подобно большинству остальных я был искателем, человеком действия, оппозиционером, а порой тупым скандалистом. Мне никогда не хватало времени хорошенько подумать, но я чувствовал, что инстинкт ведет меня верным путем. Я делил с другими оптимизм скитальца на тот счет, что кое-кто из нас действительно прогрессирует, что мы избрали честную дорогу и что лучшие неизбежно доберутся до вершины.
В то же самое время я разделял и мрачное подозрение, что жизнь, которую мы ведем, безнадежное предприятие, а мы – всего лишь актеры, дурачащие сами себя в процессе бессмысленной одиссеи. Именно напряжение между двумя этими полюсами – неугомонным идеализмом с одной стороны и ощущением неминуемого рока с другой – и держало меня на ногах.
Моя нью-йоркская квартира находилась на Перри-стрит, в пяти минутах ходьбы от «Белой лошади». В этом заведении я частенько выпивал, на меня там никогда не считали за своего, потому что я носил галстук. Реальный народ на дух меня не переносил.
Я малость выпил там вечером, когда отбывал в Сан-Хуан. Фил Роллинс, мой сослуживец, платил за эль, а я усиленно им накачивался, стараясь нажраться так, чтобы наверняка заснуть в самолете. Арт Миллик, самый лихой таксист во всем Нью-Йорке, тоже там был. Был там и Дюк Петерсон, который только-только вернулся с Виргинских островов. Припоминаю, как Петерсон дал мне список людей, которых следовало поискать, когда я доберусь до Сент-Томаса, но я потерял список и так ни с кем из них и не познакомился.
Висел гнилой вечер середины января, но на мне была легкая вельветовая куртка. Все остальные напялили плотные куртки и фланелевые костюмы. Последнее, что я помню, это как я стою на грязных кирпичах Хадсон-стрит, пожимая руку Роллинсу и проклиная ледяной ветер, люто задувавший с реки. Дальше я забрался в такси Миллика и проспал всю дорогу до аэропорта.
Я припозднился, и у окошка стояла очередь. Пришлось встать позади штук пятнадцати пуэрториканцев и одной невысокой блондинки за несколько человек передо мной. Я было увидел в ней туристку, отчаянную юную секретаршу в поисках шумных двухнедельных приключений на Карибах. У девушки была стройная фигурка, а стояла она, то и дело переминаясь с ноги на ногу, что указывало на массу накопленной энергии. Внимательно за ней наблюдая, я улыбался и чувствовал, как добрый эль бежит по моим жилам. Я все дожидался, когда девушка наконец повернется, чтобы обменяться с ней быстрым многозначительным взглядом.
Она взяла билет и направилась к самолету. Передо мной оставалось еще три пуэрториканца. Двое сделали свое дело и отвалили, а третий никак не мог смириться с отказом клерка позволить ему пронести на самолет здоровенную картонную коробку в качестве ручкой клади. Пока они спорили, я громко скрипел зубами.
Наконец пришлось вмешаться.
– Эй, контора! – воскликнул я. – Что за дела? Мне нужно на этот самолет!
Утомленный занудством упрямого латиноса, клерк поднял голову.
– Как ваша фамилия?
Я назвал свою фамилию, взял билет и рванул к выходу. Когда я добрался до самолета, мне пришлось растолкать пять-шесть человек, ожидавших посадки. Я показал недовольной стюардессе билет и вошел в салон, обшаривая глазами сиденья по обе стороны прохода.
Светлых волос в упор не наблюдалось. Я поспешил вперед, прикидывая, что у такой невысокой девушки голова вполне может не торчать над спинкой. Но ее в самолете не было, а свободными к тому времени
