Чкалов задумчиво глядел в темнеющее окно и напряжённо вслушивался в трагическую музыку любимой оперы. Прослушав арию до конца, Валерий Павлович снова поставил пластинку на начало, и снова прозвучала тревожная фраза об измученной душе, не знающей ни сна, ни отдыха…
— Вот это музыка! — с благоговением произнес он и, закурив, озабоченно стал прохаживаться по кабинету.
Его суровое лицо было полно глубокой и странной задумчивости. Подойдя к письменному столу, над которым висела школьная одноцветная карта сына, забрызганная чернилами, он без всяких вступлений сказал:
— Из Москвы мы пройдем к Баренцеву морю. Этот отрезок нам хорошо знаком. А дальше — ложимся курсом через Северный полюс.
Я подошел поближе к карте.
— Полюсов, как известно, на севере четыре: географический, магнитный, полюс холода и Неприступности. Вот здесь мы свернём вправо и впервые в истории человечества на одномоторном самолёте пересечём этот самый полюс Неприступности… На карте, как видишь, здесь пока белое пятно…
Он взял со стола толстую книгу с вкладкой и медленно, особенно выразительно округляя букву «о», прочитал вслух:
— «Сколько несчастий годами и годами несло ты человечеству, сколько лишений и страданий дарило ты ему, о, бесконечное белое пространство! Но зато ты узнало и тех, кто сумел поставить ногу на твою непокорную шею, кто сумел силой бросить тебя на колени… Но что сделало ты со многими гордыми судами, которые держали путь прямо в твоё сердце и не вернулись больше домой? Что сделало ты с отважными смельчаками, которые попали в твои ледяные объятия и больше не вырвались из них? Куда ты их девало? Никаких следов, никаких знаков, никакой памяти — только одна бескрайняя, белая пустыня!..»
Захлопнув книгу, он бросил её на стол.
— Амундсен.
— А говоря по правде, не побаиваешься?
Чкалов открыто, с какой-то суровой откровенностью поглядел мне в глаза.
— Умереть не боюсь. Умереть всякий сможет. Страшна не смерть, другое… — он помедлил и хриплым, сразу осевшим голосом добавил: — Знаешь, что было сказано мне? «Долетишь, Чкалов, — пять лет войны не будет». Понял?.. Теперь понял, какой груз везу на крыльях?
И он с таким выражением поглядел в тёмное окно, будто хотел увидеть там завтрашнюю грозную свою неизвестность.
— Прошу к ужину, — позвала из столовой Ольга Эразмовна.
— Пойдём.
Шофёр Чкалова Филипп Иванович с беспокойством поглядывал на часы. Валерий Павлович, заметив это, быстро встал из-за стола и прошёл в детскую. Постояв у кроватки спящей дочери, он нежно поцеловал её в голову и стал собираться в дорогу. С женой распрощался внизу, у ворот.
— Прости, Ольга, родным на старте присутствовать не разрешено…
Валерий Павлович сел рядом с шофёром, и мы помчались по Садовому кольцу. Перед светофором на перекрестке возле сада, где я недавно сидел на скамейке, машина на секунду замедлила свой бег.
Увидев у ворот ребят с цветами, Чкалов почему-то нахмурился. Филипп Иванович включил скорость, и машина с гулом устремилась вперед.
— А ну, стой!
Взвизгнув на тормозах, машина, как вкопанная, остановилась на месте.
— Что случилось, Валер Павлыч? — с беспокойством обернулся шофёр.
— Дело. Ожидай здесь. Сейчас воротимся. Пошли! — Чкалов неуклюже вывалился из машины и вразвалку пошагал к воротам сада. — Понимаешь, — смущённо басил он вполголоса, — трое ребят. С цветами. Корзина-то доверху полна, а цветы у них никто не покупает… Гляди-ка!
Это были встреченные мною мальчуганы. Старший, с заботливо расчёсанными на пробор мокрыми волосами, несмело предлагал прохожим букеты жёлтых кувшинок. Его приятель, в рубашке с расстёгнутым воротом, откуда выглядывал уголочек полосатой флотской тельняшки, стоял у корзины с цветами. А самый младший, с засученной штаниной, устало дремал, сидя верхом на пустом перевёрнутом ведре; в его сонных полусогнутых пальцах, рядом с букетом синих васильков, лежал самодельный планерчик, похожий на большую пойманную стрекозу с прозрачными крылышками. Грязь на его ноге засохла ломкой корочкой и из чёрной превратилась в светло-серую.
Валерий Павлович, не торопясь, будто на прогулке, подошел к корзине, заваленной золотыми кувшинками.
— Дядя, возьмите букетик, — с надеждой предложил мальчуган.
— Что, друже, не берут? — сочувственно спросил Чкалов.
— Плохо берут.
— А почему? Не догадываешься?
— Нет.
— Несмекалистый, брат, из тебя купец. Жёлтый цвет — это, говорят, цвет разлуки, А людям твоя разлука как раз и не нужна. Понял, голова садовая? То-то…
— А я думал, что желтые красивее, — огорченно произнес мальчик. — Мы за ними целый день по болотам лазили…
— Вижу, вижу, — кивнул Чкалов на спящего мальчугана с вымазанной ногой. — Брат небось?
— Не, сосед. Дяденька, возьмите хоть один букетик, вы- ручьте…
— Желтые не возьму, — отмахнулся Чкалов. — А вот эти, пожалуй, подойдут, — сказал он, нагибаясь, и осторожно вытянул из руки мальчика букет синих васильков. Откинув руку в сторону, Валерий Павлович полюбовался васильками. — Вся Россия в них — скромная, милая, простая.
Он вынул из бумажника деньги.
— Бери-ка.
— У нас дядя, сдачи нету…
— Бери, бери, без сдачи. Это вам на книги. Потом когда-нибудь отдашь.
Мальчуган нерешительно взял бумажку.
— А где вас искать?..
Но Чкалов не успел ответить: откуда-то из темноты появился Филипп Иванович; он укоризненно покачал головой.
— Ежели с каждым парнишкой эдак на углах останавливаться, то мы, пожалуй, и к рассвету не доберёмся. Да разве ж возможно так к государственному делу относиться?
— А это что, разве не государственное дело? — добродушно прогудел Чкалов. — Наши продолжатели.
Но Филипп Иванович, имея, видно, в этом немалый опыт, без всякого стеснения взял Валерия Павловича под руку.
— Дядя, где же вас найти, отдать долг? — выкрикнул вслед мальчуган.
— Приходи на аэродром, там всякий скажет.
— А как спросить вас?
— Спроси Чкалова.
— Чкалова?.. Дядя, берите все цветы! Все. Вместе с корзинкой!
— Ладно, в другой раз…
Чистое нежно-палевое небо обещало хорошую погоду. От леса, стелясь по земле, медленно ползло облачко утреннего тумана. Мотор уже опробован. Последние пожатия рук.
— Счастливого пути!
Люк закрылся. Стартер взмахнул белым флагом, и огромная длиннокрылая птица, подняв хвост, ринулась с горки в розовое утро, навстречу неизвестности.
…Весь мир с напряжением следил за перелетом трёх русских лётчиков. Уже более шестидесяти часов
