— А-а-а, жрать, небось, хочется? А где твоя мамка? Где, я спрашиваю?
— Она в магазин за хлебом пошла. За хлебом.
— За хлебом… Да чтоб она подавилась этим хлебом…
Он вышел на улицу. Походил по огороду. Трава от августовского солнца порыжела. Остановился и нагнулся над грядкой, где были посажены огурцы. «И надо же, щенка привезла. И зачем он? Мать права. Не надо было снюхиваться с этой стервой. Крутила мозги, хвостом вертела… Мол, незамужняя и детей нет… А этот байстрюк откуда?»
Он его сразу невзлюбил, хотя и дал согласие на то, чтобы она привезла его. Почти семь лет Валерка воспитывался в Могилевском детском доме. Она уже и думать о нем забыла, несмотря на многочисленные письма, которые поступали на ее имя. Малыш рос развитым ребенком. Но ей был помехой. И лишь только после того, как встал вопрос о лишении ее материнства, она вдруг опомнилась.
— Миш, а Миш, давай заберем этого… Как-никак, а сын…
— Сын, сын… А что мне говорила, стерва? А теперь вот нацепишь мне на шею этого… Да чтоб он провалился.
— Но ты ведь его совсем не знаешь… Он добрый, ласковый…
— А ты-то откуда знаешь, что добрый, ласковый? Когда последний раз была в детдоме? А? Когда?
— Была, не твое дело…
— Вот, вот, не мое дело… Ладно, я не возражаю. Можешь забирать. Да только смотри, чтобы вел себя прилично. А ежели что, то я найду управу.
Они съездили в Могилев вдвоем. Валерка, как только узнал ее, сразу же заплакал.
— Мамка, ты знаешь, как я скучал по тебе? Да, здесь неплохо, но мне тебя так не хватало. Здесь некоторых забирали родители. И я ждал этого дня… Спасибо!
Она стояла, слушала Валеру и не могла понять: как же повзрослел он за это время. Красивый, умный, воспитанный…
Деревенская жизнь пришлась по душе. Валерка сразу же нашел общий язык со сверстниками. Целыми днями гулял по улице, и, казалось, сама удача пришла ему навстречу. Мать Парахневича почему-то невзлюбила Валерку. Невзлюбил его и Парахневич. А своих детей не было. И это больно сказывалось на нем. Он чувствовал себя каким-то униженным и оскорбленным.
— Ты зациклилась, — упрекал Ленку Парахневич. — С меня смеются, мол, ни на что не годный. А я хочу ребенка.
— Хотеть не больно, — отшучивалась Е.Грибовская. — Я тоже когда-то хотела ребенка. И вот дожилась. Скитаюсь, как последняя скотина, по углам. Перед твоей мамкой унижаюсь. Она ведь попрекает меня за крошку хлеба.
Валера одинаково ласково относился и к матери, и к Парахневичу, называя его отцом. А может, и искренне верил, что он был его родителем. Там, в Могилеве, старались внушить малышу, что в детском доме он находится временно и что за ним придут и заберут…
Во время следствия Парахневич говорил о том, что Валера рос непослушным и вредным. И ему приходилось его наказывать. Бил. Ставил в угол. Однако это не помогало.
1 декабря 1993 г., он совсем разошелся. Когда Парахневич зашел в дом, то страшно расстроился. Валерка рассыпал его табак, разлил молоко и выбросил картошку в помойное ведро.
— Щенок, шутить изволил… Да я тебе сейчас язык вырву из твоей поганой пасти. А ну-ка иди сюда!
— Папа, не надо, я не нарочно… Так получилось. Больше не буду. Только, пожалуйста, не бей. Мне будет больно.
— Больно, больно. Только и слышишь от тебя эти слова.
Парахневич резко подскочил к печке и ухватил увесистую кочергу.
Со всего размаха несколько раз ударил по спине и ногам. Валерка даже не заплакал. Он испугался и закрыл лицо руками.
— Папа, пожалуйста, не надо, мне больно… Я молоко разлил не умышленно.
— Молоко… Да тебя убить мало.
И он опять замахнулся кочергой. Хотел ударить по голове, но на какой-то миг опомнился. «Так и убить можно, — отступился. — А что б ты сгинул…»
Он отбросил кочергу и схватил руками полено. «Так по-надежнее. И убить не убьешь, но и дисциплину поддержать можно».
Увидев полено, Валерка как-то съежился и подался в спальню. Хотел прикрыть дверь. Но Парахневич влетел туда, как разъяренный зверь. Замахнулся поленом и трижды ударил — два раза по спине и один раз по голове… Малыш упал на пол и тихо застонал.
— Канаешь, щенок… Теперь будешь знать, как лазить по чужим горшкам!
К обеду вернулась мать. Она сразу же почуяла неладное.
— Валерка где?
— Спит твой Валерка. Я малость поколотил его в назидание, чтобы по карманам не лазил… Табак высыпал, молоко разлил, да и картошку выбросил…
— Ну и что?
— Кочергою отходил…
Она вошла в спальню. Валерка лежал на полу и тяжело дышал.
— Сынок, тебе больно?
— Мамка, я пить хочу. И мне холодно. Голова болит.
Она подняла малыша и положила на кровать. Пыталась накормить его, но он ничего не брал в рот. А только тихонечко скулил.
— Мамка, мамка, так голова болит… И спина ноет. И зачем он меня так? Я ведь извинился. Скажи, чтобы больше не бил… Скажи, я так его боюсь.
Она подошла к Парахневичу.
— Может, скорую вызвать? Уж очень плох Валерка.
— Никаких «скорых». Я — за доктора. Ему бы кулачком да по темечку.
— Прибил ты его…
— Прибил?.. Так и добить могу.
Валерка лежал на кровати и тяжело дышал. А ночью он вдруг захрипел. Подошел к кровати Парахневич:
— Храпишь, щенок? У-у-у, ублюдок… Я тебе сейчас помогу… И два раза ударил в грудь. Малыш замолчал.
— Вот так-то будет лучше и для тебя и для нас.
Эти два удара оказались роковыми. Поутру Парахневич подошел к кровати, где уже лежало бездыханное тело Валерки. Разбудил Грибовскую:
— Поднимайся, сука… Этот, твой, сканал… Надо срочно из дому убрать.
Она поднялась и с ужасом поглядела на сына.
— Пикнешь — убью и тебя. А теперь одевайся. Я знаю надежное место, где можно закопать труп.
Он одел Валерку и вынес его из дома. Старая Парахневичиха поинтересовалась:
— Куда в такую рань?
Ответила Грибовская:
— Валерка заболел, в город повезем…
— Так он же еще шустрил вчера…
— Шустрил и заболел…
Парахневич достал велосипед, привязал к раме лопату и усадил на багажник мертвое тело малыша: «Пусть думают, что он живой».
Отошли от деревни километров пять.
— Стой на шухере… Ежели что — дай знать.
Земля поддавалась легко. Он копал яму быстро и зло. Она стояла и наблюдала. О чем думала? Ей
