Белая стена

– Если они не начинают превентивную войну, зачем им тогда бомбы?

В его сознании у бомб есть ярлыки с совершенно точным адресом.

XIX

Зе Мигел вылетает из кабинета, словно затравленный зайчишка.

В конце разговора с доктором Каскильо до Вале в нем зарождается надежда раздобыть триста конто, необходимых для того, чтобы остановить лавину опротестованных векселей и юридических актов. Всегдашняя вера в себя вспыхивает в нем с новой силой и воскрешает всезаполняющее чувство радости: он чувствует, что в состоянии еще раз одолеть судьбу, оттащить ее волоком назад, к тому самому дню, когда невезенье явило ему первое свое знаменье, как собаку волоком тащут к тому месту, где она напроказила, и тычут в него мордой для острастки.

Эти шелудивые псы еще заплатят за оскорбление, думает он, прислонясь к окну и теребя поля шляпы в рибатежском стиле. Но как только он подходит к застекленной двери, надежда на благополучный исход встречи улетучивается. Одна за другой рвутся нити веры, вернувшей было его к жизни. Когда Зе Мигел окидывает недобрым взглядом адвоката, который, восседая за письменным столом, делает вид, что поглощен бумагами в громоздящихся одна на другой картонных папках, он видит его смутно, как сквозь туман.

Но все же отваживается на риск:

– Через два дня деньги будут…

– Тем лучше, Зе Мигел, тем лучше. Поверьте, этим вы доставите мне величайшую радость.

– Может, псы еще обломают себе зубы.

Зе Мигел не может различить выражение лица Каскильо до Вале: то ли улыбается с подначкой, то ли вообще не поднимает головы над кипами процессов и исков. Зе Мигел почти ничего не видит.

Тот же туман обволакивает людей, которые встречаются ему на улице. Он идет напролом сквозь нереальный и враждебный мир. Ощущает себя черным силуэтом, врезающимся в густой пепел сумерек. Раздвигает их плечами, отталкивает – и чувствует, как сумерки тотчас же смыкаются у него за спиной, размывая отдельные фигуры с неопределенными очертаниями: может, деревья, может, люди, а может, большие недвижные птицы, поджидающие его. Либо шелудивые псы.

Ну конечно, собрались здесь, чтобы поглядеть, как он пойдет мимо. Преследуют его, окружают. Не переходят на бег; и он тоже идет шагом, голова слегка кружится, хотя он старается ступать твердо.

В иные моменты он верит, что удастся вырваться. Нужно быть внимательным, чтобы не прозевать первых признаков просвета. Но когда ему кажется, что выход найден, он обнаруживает – только тогда, – что ему оставлены одни тупики, что он увязает все глубже. Ему не выбраться из тумана, из колодца, заполненного липким сумеречным пеплом, в который он медленно погружается.

Ему вспомнился брат, Мигел Зе; последнее средство спасения – заложить ему имение Монтес. Все остальные отказались помочь ему почти без извинений. Настал час истины. Горько знать это.

Может, для него так и не найдется трехсот конто; а он стольким дал заработать. Но сотню обещал адвокату – непонятно, то ли чтобы тот с большей охотой постарался добиться того, что нужно Зе Мигелу, то ли чтобы разволновался, тоже утратил сон на эту ночь, которая скоро наступит. Мигел Богач теперь проводит ночи без сна – точно пережидает их минута за минутой, заполняя воспоминаниями о тех временах, когда уверенно шел по любой дороге.

Теперь он блуждает по лабиринту сомнений и ухищрений.

Еще вчера Мануэл Педро пришел к нему в гараж и забрал пять почти новых покрышек в счет десяти конто, данных им в долг Зе Мигелу, чтобы тот мог выплатить недельную зарплату водителям и погасить задолженность по плате за помещение. Даже друзья хотят, чтобы его растоптали. Куда теперь девались его друзья?! Хоть бы один остался для примера, черт побери! А я-то их угощал чем только мог и не мог! Никогда бы не дошел я до такого, если бы сидел сычом у себя в углу, как они. Но мне-то всегда становилось не по себе при мысли, что кому-то из моих друзей туго приходится и я ему нужен. Всегда больше думал о них, чем о собственного семье. А теперь ем себя поедом, да от этого сыт не будешь. Мои рабочие подали на меня в Трудовой суд из-за сверхурочных. Даже Рыбий Хвост и тот был с ними заодно, а ведь я ради них давал работу всей колонне, хотя, когда на ходу больше трех грузовиков, мне один убыток. Чуть им что понадобится, являются с кепкой в руках к хозяину Зе; хозяин Зе то, хозяин Зе ce, и никто не уходил без подачки, сколько бы я на них ни орал. Такой уж был у меня обычай!.. Теперь говорят: я, мол, мерзавец, и больше никто, эксплуатировал их и держал в черном теле; и язык у них поворачивается сказать такое! Даже пустили слух, что я прикарманил их взносы в профсоюзную сберегательную кассу, – только потому, что я не внес своей доли. А что такого?! Инспектор подал на меня ко взысканию, чуть не шестьдесят конто требует, забыл, что я ежемесячно выдавал ему конто за то, чтобы у него все бумаги были в порядке. А за что еще ему, сычу, платить, не за прекрасные же его глаза! И вот теперь он тоже мне пакостит, делает вид, что он тут ни при чем. Когда похоже, что пес сбесился, всякий норовит швырнуть в него камнем, черт побери! Он самолично приперся, чтобы вручить мне повестку о наложении штрафа. Ох, парни! Я света не взвидел, схватил его за пиджак и давай трясти, как чучело огородное; он весь побелел от страха. Я его об стену шмякнул, вышвырнул вон, как старую тряпку; он дал деру, сам орет, вид такой, будто не мужчина, а мальчуган, черт побери!

Зе Мигел рассказывает эти россказни и прибавляет к ним множество подробностей по своему обыкновению. Брат еще не сказал ему ни одного доброго слова. Пришел домой поздно вечером, сыновья выбежали к двери встречать его, в надежде, что отец, как всегда, возьмет их на руки и с ними вместе войдет на кухню, где возится мать; но они сначала рассказали, что дядя Зе пришел, давно его ждет, и, когда они услышали, что отец что-то проворчал, а сам и не приласкал их, как всегда, они сразу поняли смысл многих разговоров, прежде до них не доходивший. Но все-таки не отставали от отца, пока он не исполнил их желания.

Дядя Зе поднял глаза от клетчатой клеенки, покрывавшей стол, за которым он долгое время просидел молча, покуда мать жарила рыбу на огне очага. Мужчины поздоровались на расстоянии, не подав друг другу руки. И тут дядя Зе, Мигел Богач, сказал отцу, Мигелу Бедняку – так прозвали его люди:

– Мне нужно сказать тебе два слова.

– Можешь и больше…

И замолчали оба на некоторое время. Отец подошел к буфету, взял кусок сухого сыру, отрезал горбушку хлеба и стал жевать хлеб с сыром, откусывая большими кусками.