– Шестипалый, – окликнул меня хозяин Антонио Лусио, как только увидел. – Тут затевается фанданго… И один дворянин хочет с тобой поспорить в умении танцевать этот танец. Как, не спасуешь? Не подведешь?
Тут– то и ждала меня погибель… Если бы он меня так не спросил, может, ничего бы и не было! Но тот граф или кто он там был, прежде чем я успел ответить, указал мне на бутылку хорошего вина, которая была премией для победителя, и победитель, сказал он, должен ее выпить до дна одним духом. А там, где танцевали, уже никто не узнавал друг друга, все было перепутано, в одном углу трясли бедрами, в другом трясли бедрами, а это такая зараза – все равно что желтая лихорадка или что-то в этом роде, но то была лихорадка другого цвета, человек-то ведь не чурбан какой-нибудь; вот и я, никогда не состязавшийся в фанданго с кем-либо из хозяев – но то был приказ хозяина Диого, – глядя на всех этих дворян, занесся в гордости. Снимаю я, это, куртку и швыряю той, что мне улыбается, спускаю курчавую прядь волос на лоб из-под берета и, ой, братцы!.. Ой, братцы мои, сую, это, я пальцы в карманы жилета, выхожу вперед и начинаю отбивать чечетку то в одну сторону, то в другую, точнехонько так два раза влево и тут же удар с прыжком и еще удар носком ботинка, а потом возвращаюсь на середину уже другим шагом и все то же повторяю вправо, и так три раза туда и три раза сюда, и как только снова оказываюсь на середине, иду своим мелким шагом – это очень красиво: нога отрывается от пола только после того, как ударишь по нему, и отрывается, вроде бы от чего-то освобождаясь, а от чего – не видно, и повторяю все это четыре раза, каждой ногой, а потом заканчиваю танец, выбивая чечетку каблуками, и с вызовом поглядываю на дворянина, уступая ему место. Все хлопают, а я ищу ту глазастую и вижу ее со своей курткой на груди, рукава вот так назад брошены, вроде бы я ее обнимаю, ой, братцы!., и такое меня разобрало, такое… такое случается, только когда проведешь в поле один-одинешенек недели две – не меньше, и кажется, что ноги сделались огромными и все тело тоже, и жар вот здесь, и, уже не обращая внимания, что дворянин еще не кончил свои обезьяньи ужимки – это у него называлось фанданго! – бросаюсь вперед, делаю два прыжка, ударяя в воздухе каблуком о каблук, и тут же опускаюсь на корточки, чтобы выбросить правую ногу, а потом левую, и так несколько раз кряду, и все в лад, я был весь мокрый как мышь, но опять прыгаю, опять лечу – ноги вместе, чтобы перейти к другому коленцу, и, повернувшись к ней, чтобы ей было видно, начинаю выделывать ногами такие кружева, то и дело постукивая носком и каблуком; зад мой и ноги ходят ходуном, а верх замер, застыл, вроде бы окаменел, но это только казалось, потому что на самом-то деле я горел как в огне.
Мне всегда неловко, когда я об этом рассказываю… Все началось с аплодисментов, потом меня подняли на руки, чтобы качать, потом то да се, да разное прочее… Это был самый счастливый и самый несчастный вечер в моей жизни… Дают мне эту бутылку с вином, а та, что держала мою куртку, становится напротив, так, чтобы я никого, кроме нее, не видел, и кладет руки мне на талию, ой, братцы мои! и говорит мне что-то непонятное, только тут до меня дошло, что она иностранка, француженка, а может, еще какая, и я даю ей бутылку, чтобы и она выпила за наше здоровье, и надо же, чтобы взбрело мне, дураку, в голову прижать ее к себе – вот так, со всей страстью. Тут все замолкают, воцаряется тишина, а сердце мое екает…
«Антонио Шестипалый!» – гнусавым таким голосом крикнул кто-то… Если бы я признал голос хозяина Диого… А глазастая уже вцепилась мне в волосы, я стараюсь оторвать ее, то да се, да прочее разное, как вдруг получаю удар в ухо, вот в это самое, до сегодняшнего дня все еще шумит внутри, шумит и не перестает шуметь. «Это еще что?!» – кричу я, вышедши из себя. И схлопотал новый удар, за ним другой, третий. Тут все принялись смеяться, вырывают у меня эту иностранку, а она вырывает у меня клок рубашки, проклятая! И тут я оказываюсь лицом к лицу с хозяином, и он отвешивает мне одну оплеуху за другой, а я сдерживаю всеми силами ярость, сжимаю руки и сам до сих пор не понимаю, как это у меня получилось: врезался я головой ему в подбородок и полетел Диого Релвас вверх тормашками. Вот тогда я сказал себе: «Тоиньо, ты пропал!» Так оно и было, разрази меня гром: до самой двери я танцевал под градом ударов, пинков и зуботычин, по возможности отвечая на них, а когда оказался на улице, вскочил на стоящую во дворе кобылу и бросился прочь. Знать бы куда?! Но, если бы я не сбежал, они бы меня убили.
Кружил я вокруг имения в надежде, что хозяин забудет о случившемся, не один месяц, и однажды ночью удалось мне подойти к своему дому, чтобы узнать от жены, что и как, не просила ли она Релваса и его детей простить меня, но когда я постучался в дверь, открыла мне не жена, а мать Аррегасы; она-то мне и рассказала о том, что семью мою выгнали из дома, должно быть, они в поселке, и что лучше мне самому прийти с повинной, так как власти уже меня разыскивают, потому что хозяин пожаловался, что я избил его и украл его лошадь… Мерзавец! Мерзавец, нет ему другого имени, потому что ведь я никогда больше не найду себе дома.
С тех пор фанданго я не танцевал никогда… Разве что пришлось поплясать в полицейском участке и под сухую. Вот так! Уж и проклинал я бывшего хозяина и до сих пор только и призываю проклятье на его голову. Ничего так не желаю, как этого… Ничего!
То был последний ужин, который устраивал Диого Релвас в честь участников корриды. Антонио Шестипалый вынужден был уйти с семьей в Лиссабон, потому что здесь, в этих краях, ни работы, ни жизни ему бы не было.
Но это вам покажется не таким уж страшным, если вы узнаете, что дядя Диого Релваса, сын Кнута – Мануэл Фелипе, был выставлен из дома и сослан в одно алентежское имение только из-за того, что ослушался отца. Причину ссылки никто достоверно не знал, но о ссылке Мануэла Фелипе всегда в назидание напоминали непокорным. Известно, что в районе Кубы есть одно уединенное имение, охраняемое сторожевыми псами и охотниками, откуда сбежать невозможно. Вот там-то и провел Мануэл Фелипе более четырех лет и вернулся, только когда Кнут был уже на смертном одре.
Старики Алдебарана рассказывают, что Мануэл Фелипе был белый как лунь и борода по грудь тоже белая. Он ни с кем не разговаривал. Но если стариков спросить о нем, они пожимают плечами и крестятся. Известно только, что он умер вскоре же после смерти отца и его тело было похоронено на деревенском кладбище. Кнут оговорил это в своем завещании – не хотел, чтобы такой сын лежал в земле рядом с ним. Ни с ним, ни со слугами, заслужившими право быть погребенными рядом с хозяйской семьей.
Глава IX. Партия быков для Мадрида
Зе Педро Борда д'Агуа, сын того пастуха, которого убил бык Птицелов, пришел к загонам, где были собраны по приказу хозяина двенадцать быков, их он отобрал сам вместе со старшим погонщиком еще накануне.
В Мадриде должна была состояться коррида, на которой собственной персоной собирались присутствовать и король Испании, и инфант Португалии и для которой Диого Релвасу было предложено поставить партию быков, обеспечив корриду с участием двух севильских матадоров и одного кордовца целиком – честь еще ни разу не выпадавшая на долю клейма Релвасов с тех пор, как Кнут стал выращивать быков. Обязательство о поставке в Мадрид уже было подписано, однако это обстоятельство нимало не уменьшило для Релваса значение отбора животных. Он хотел все сделать на высшем уровне, а потому провел много часов, оценивая только что клейменных быков, принимавших участие в корриде молодняка, и выверяя родословную каждого, родившегося за последние четыре года в его стадах, а потому приказал Салсе вести животных шагом, до самых загонов Брода. Двенадцать отобранных быков уже месяц были на строгом рационе. С затратами Релвас не считался. Он понимал, что дому Релвасов предоставлялся благоприятный случай показать себя, и тут уж никаких случайностей быть не должно, хотя поведение животных на арене предугадать вообще-то невозможно, так как оно зависит не только от животных, но во многом и от умения пикадора. Однако честь скотовода проверяется именно тогда, когда он показывает свой
