Теперь Мигел уже смеялся про себя, вернее, посмеивался, вспоминая те долгие часы, которые брат отдавал тщательному уходу за этим обязанным внушать почтение волосяным покровом, и понимал замешательство брата, которому необходимо будет давать объяснения отцу по этому поводу, когда тот вернется из Испании, отцу, да и всем домочадцам, которые тут же заметят исчезновение уса.
– Уж отрезали бы оба сразу… А я-то считал их своими друзьями…
– Может, это Флоринда…
– Не впутывай сюда Флоринду, сделай милость.
Он чувствовал, что от злости готов расплакаться, расплакаться или исполосовать кнутом любого, кто осмелится над ним смеяться! Тут он с тревогой вспомнил о лежавших в его кармане деньгах, полез в карман, но денег не обнаружил, а обнаружил бумагу с каракулями. Бумагу он протянул брату, и тот прочел: «Пока ус. Но у нас найдутся ножи, чтобы поскоблить ими богачам и кишки!» И чуть ниже более крупными буквами: «Да здравствует Республика!»
Прочтя это откровение, они посмотрели друг на друга с ужасом, точно увидели поросшие сосновым лесом воды Тежо или поднявшихся в воздух благодаря выросшим крыльям отцовских быков, которые с приходом осени взяли курс на север Африки. Однако о чем думают, и думают ли вообще, городские власти и эти «ищейки» – агенты тайной полиции!.. Отец всего этого не знает, и нужно бы ему все это рассказать, говорил Мигел Жоан.
– Да ты дурак! Может, и о белом призраке, в которого стреляли, ему тоже расскажешь?
– Но это ведь куда серьезнее…
Да, они оба вынуждены были признать, что серьезнее, и намного; и отец был прав, не очень-то доверяя поселковой черни. Неблагодарные! Хотя, конечно, всех мерить одной меркой нельзя, но если уж масонская болезнь поразила рыбаков, в общем-то таких скромных и набожных, чего же можно ждать от всех остальных? В этот момент оба брата считали, что они в кольце врагов, и пришли к решению о необходимости пригласить для разговора падре Алвина, чтобы почувствовать себя поспокойнее.
Глядя на пострадавшего, старый духовник улыбался, получая удовольствие от так быстро последовавшего возмездия. И все же он их успокоил, сказав, что монархия крепка и способна посадить в тюрьму или сослать в Африку любую сволочь и он сам приложит все усилия, чтобы довести случившееся до сведения местных властей, и попросит, конечно же, держать в секрете от Диого Релваса этот пример неуважения к его сыну. Это ведь оскорбление, прямая угроза.
И тут же заботливо предложил свои услуги Антонио Лусио, намереваясь подровнять кончик другого уса, что и сделал с совершенством цирюльника, чиркая ножницами. Пострадавший был вне себя.
– Ну избили бы меня, ну изодрали бы в клочья одежду, но это – это утонченная жестокость…
– Да, действительно утонченная, – поддержал священник, – тем более что усы – символ. Если бы не ваш отец, стоило бы обратиться в трибунал с жалобой на этих мерзавцев.
– Это слишком, падре Алвин, – включился Мигел.
– Умысел – вот что важно, молодой человек.
Именно умысел был важен, когда полицейские ищейки стали разнюхивать в рыбачьем квартале, кто же в ту ночь был вместе с наследником Диого Релваса. Заподозренных поволокли в муниципалитет и приперли к стене угрозами и оплеухами да еще обещанием упрятать за решетку, если они проговорятся там, на воле, что тут творится. «Так где вы спрятали кончик уса сеньора Антонио Лусио Вильяверде Релваса?! Кто его отрезал? Если чистосердечно признаетесь, ничего вам не будет, но если… если будете молчать, все кончится большой неприятностью».
Когда Диого Релвас вернулся в имение, расследование уже шло не так бурно, но один из рыбаков, измученный допросами, ручаясь за невиновность подозреваемых, пожелал рассказать все хозяину. Тогда падре Алвин тут же приказал освободить всех, согласовав прежде с Антонио Лусио, который решил объяснить отцу, что дерзнул переменить фасон усов без его ведома, так как брадобрей спалил ему кончик левого очень горячими щипцами. Ослепленный успехом своего скота на королевской корриде, Диого Релвас поверил объяснению сына, а старый приор продолжал наслаждаться местью Иова, книге которого посвящал все свои часы досуга, подчеркивая карандашом особо значимые пассажи.
– Теперь бы лежал я и почивал, спал бы, и мне было бы покойно.
С царицами и советниками земли, которые застраивали для себя пустыни.
Или с князьями, у которых было золото и которые наполняли дома свои серебром.
Или, как выкидыш сокрытый, я не существовал бы, как младенцы, не увидавшие света…
… На что дан страдальцу свет и жизнь огорченным душою?
… Которые черны от льда и в которых скрывается снег.
… Земля отдана в руки нечестивых; лица судей ее Он закрывает. Если не Он, то кто же?
… Если я виновен, горе мне! Если и прав, то не осмелюсь поднять головы моей, я пресыщен унижением; взгляни на бедствие мое; оно увеличивается.
… Пустословие твое заставит ли молчать мужей, чтобы ты глумился и некому было постыдить тебя?
… Князей лишает достоинства и низвергает храбрых.[33]
Наслаждаясь местью, пусть такой пустяковой, священник прервал подчеркивание Библии. Как-нибудь он это даст почитать Антонио Лусио.
Но кто перестарался, так это Зе Каретник, когда решил отдать землевладельцу Алдебарана простыню, которую забыл посетивший его дом призрак. Бабу свою он выгнал из дому, но, так и не свыкнувшись с ее отсутствием, был готов на все.
– Кто это был, я, хозяин, не знаю! Но я в него стрелял…
– Ну и что же, Зе?
