овчарне, добралась до Тригондума.
Все, хватит, не буду я больше писать! Мало было все это увидеть, все пережить, так надо еще и рассказывать… Кто, Господи, кто может заставить человека сделать такое, может этого потребовать? Никто. Разве что сам человек.
Нет, я буду продолжать. Пусть земля уйдет из-под ног – я продолжу. Пусть тело будет биться в корчах – я продолжу. Пусть. Я должна продолжать до тех пор, пока у меня есть руки, чтобы держать перо. Или уж – по рукам – топором…
О проклятое, бессмысленное племя убийц! Не иначе, как племенем назову вас, хоть и рождаетесь вы среди разных народов. Но нарушивший мир ради собственной выгоды теряет имя своего народа, Он ваш по крови, убийцы! Мнится порой, что в канун Суда небеса не станут посылать на землю предказанные Иоанном казни – люди сами уничтожат друг друга, чем мор, саранча, град и землетрясения. Одна лишь надежда укрепляет меня – убийцы не могут жить в мире и между собой! Если б они перегрызлись до последнего! Только для того, чтобы увидеть это, я хотела бы прожить столь долго сколь способен человек. Увы, слабое утешение. Казалось бы после того, что мне пришлось пережить впоследствии, горькое чувство, охватившее меня в день возвращения в Тригондум, должно бы если не исчезнуть, то, по крайней мере, ослабеть. Но оно все так же неизменно. Это, пожалуй, и придает мне силы. Может, я не выстояла бы в дальнейшем, если бы не эта горечь.
Стало потише, сказал мне мельник. Да, такой тишины и не слыхала даже среди пустоты и безлюдья зимних полей. Поля эти спали, а город был мертв. Или у меня уши заложила, когда я увидела черные руины? Тригондум невелик, большинство домов в нем были деревянные, и пожар их не пощадил. Люди встречались редко и передвигались молча. Никто не заговаривал со мной, хотя меня знали почти все в городе. Может быть, они разучились что-либо замечать? А может, я уже умерла, и лишь тень моя бродит среди развалин и встречает другие тени?
Я передвигалась по городу, точно став невидимкой. Но я-то видела их лица. И тоже молчала.
Центральная часть города сохранилась лучше, видимо, пожар сюда не дошел. Здесь повсюду замечались иные разрушения – следы грабежа.
Наконец я свернула в Колокольный переулок, и, пройдя немного вперед, увидела свой дом. Он был цел. Замок сбили, и дверь висела на одной петле, но сам дом уцелел. Я остановилась. Мне очень хотелось войти, но я медлила. Сердце мое заполняла тревога – не знаю, почему, улица была пуста. И почему-то я подумала о том, как защитить себя, что раньше меня не волновало. Я никогда не дралась, даже в детстве, и нож, который я всегда носила на поясе, служил совсем для других целей. Просто лекарю порой необходимо иметь при себе хорошо наточенной нож.
Я не могла войти и должна была войти. Во всем этом была некая неотвратимость, природы которой я не могла понять. Я превозмогла это дурное чувство и вошла. По привычке затворила за собой дверь. Внутри был разгром. Нельзя было шагу ступить, не попав на черепки разбитой посуды или клочья растерзанных книг. Зрелище было тягостное, но объяснимое, не найдя в доме денег или каких иных богатств, грабители покрушили и порубили мечами все, что подвернулось. Я подошла к лестнице, чтобы подняться наверх и посмотреть, как там. И снова остановилась. Вдруг я поняла – наверху кто-то есть. Тоска пронзила мое сердце, не страх, а безнадежная тоска, будто я все знала наперед. Я ничего не услышала – ни стука, ни звона. Ни одна половица не скрипнула. И никакого движения в воздухе. В доме стоял полумрак, окна все еще заколочены, как перед моим отъездом, единственный луч пробивался из-под двери. А наверху кто-то был. И ждал, когда я поднимусь.
На этот раз я не убеждала себя, не говорила: «Кому я нужна?», не боролась со своими предчувствиями. Стараясь двигаться беззвучно, я отступила назад. Обернулась к двери.
Но они уже были там, у входа.
Наверху и снаружи.
Оставалось верить лишь в то, что я сумею пробиться.
И я распахнула дверь.
II. Торгерн
В зале несло сыростью, по ободраным стенам стекала вода, и факелы чадили. Вообще все осточертело. Хотелось плюнуть на все и уйти к солдатам, туда, где снег и мороз… и какого дьявола ждать? Никогда не ждать. Раздавить городишко, как муху, потом переломать хребет Иоргу, потом…
Гул голосов раздался в коридоре. Значит, удалось. Ладно, посмотрим, что это за сокровище такое.
Вошли солдаты. Они несли что-то, похожее на мешок. Потом бросили этот мешок на пол, к его ногам. Но это был не мешок.
– Убили, сукины дети?
– Нет, – быстро и с готовностью ответил один. – А так, конечно, поучили слегка… Да вон, шевелится!
– Поставь ее на колени.
Приказ был тут же исполнен. Он присвистнул. Его предупредили, что это не красавица, но стоящая на коленях женщина показалась ему просто уродливой. Тоща, как моща, спутанные космы темных волос, изжелта бледная кожа, крючковатый нос, узкие губы – в точности…
– Ведьма, – процедил он, глядя, как она размазывает кровь по лицу.
Мгновенный отзыв на первое ощущение, но, черт побери, вернее определения он бы не нашел, если бы стал искать. Такие женщины в старости глядятся совершенными старыми ведьмами – когда выпадут зубы и провалится рот. Однако что-то в облике приведенной – может быть, ее худоба и бледность, заставляли предположить, что вряд ли у нее будет шанс дожить до старости. Впрочем, это зависело от него.
– Это она, – сказал Безухий, хотя его никто не спрашивал. И тут же сжался. Торгерна он боялся до судорог, до тошноты. Но то, что князь никак не ответил на его выходку, ободряло. – Она и есть. Карен- лекарка, чертова подружка. Где Летопись, сука?
Она молчала. Ее глаза, непропорционально большие, были неподвижны, и все же живы. Так свет перемещается в полированных гранях.
– Отвечай, – приказал Торгерн.
– Молчит, – сознание того, что Карен ничего не сможет ему сделать, возбуждало Безухого необычайно. – А наглая какая была! Топором махала! Обзывала всячески! А я все разведал, все узнал, и – прямиком к светлому князю… Женщина вдруг быстро, почти незаметно изменила позу: уже не стояла на коленях, а сидела на полу.
…– и все ему про Летопись, а он мне – стану я зазря своих гонять, а я ему – не зазря, я тайные ходы знаю, я уж из этого города гнусного спасался – и все так, и все наше!
– А Летописи нет, – сказал Торгерн с какой-то зловещей веселостью.
– Найдется! Она тут, видно, перепугалась, пряталась где-то, и Летопись прятала. Сейчас у нее от страха язык отнялся, а встряхнуть ее как следует – признается!
– Так я и знала, что предательство было. Да еще и ты. – Резкий, рваный голос раздался неожиданно. Она обращалась к Безухому. Присутствия Торгерна она, казалось, вовсе не замечала.
– Где Летопись?
– Никогда вам ее не прочесть.
– Упорствует, – сказал Торгерн. – Это ничего.
– Говори, где Летопись, пока из тебя этого не выбили! – заорал Безухий.
– А и глуп же ты, – сказала она с явным пренебрежением.
– Это почему же? – обиделся Безухий.
– А не был бы глуп, знал бы, что самое важное не записывают на пергаменте.
– А… что?
– Запоминают, тварь! Никакой книги нет, то есть я и есть книга.
– Врешь! Увиливаешь!
– А похоже на правду, – заметил Торгерн. – Так оно и проще.
– Да! Сама все расскажешь! Огнем и железом… клещами и дыбой… всего добиться можно!
– По себе знаешь? – Она поднялась на ноги. – А ничего у вас не выйдет. Он все разведал? Или скрыл от хозяина, что Карен – калека? Посмотри на меня! Да я умру на первой растяжке. Пытки хороши для здоровых, от нас, слабых и хилых, ими ничего не добьешься!
