Курвляндия, отойдя от активных военных действий, очень выиграла на поставках в империю мехов, пеньки и воска, вывозимых из Поволчья через Пивной залив. В свете общего благосостояния былая реликвия стала восприниматься правителями Курвляндии всего лишь как забавная безделушка. Кто-то из них вывез золотого фазана за пределы герцогства, и с тех пор статуэтка навсегда была утрачена для Курвляндии.
На этом глава завершалась, и, пожалев птичку, далее путешественник переходил к описанию традиционного осеннего фестиваля свиных ножек.
«Предположим, – подумала я, откладывая книгу, – мне известно о судьбе Золотого Фазана (теперь уже с прописных букв) несколько больше, чем шевалье Глюку. Впрочем, в этом я не превосхожу никого из обывателей Киндергартена. Предположим, золотая статуэтка действительно является магической реликвией – балалайские отшельники, говорят, по части магии мастера непревзойденные. Но все эти рассуждения имели бы смысл, если б Золотой Фазан, хранящийся в Киндергартене, оставался подлинником. Но ведь это копия, позолоченная жестянка. И с чего вообще меня привлекла эта история? Ведь она никак не связана с тем, что я искала».
Поэтому я решила сделать перерыв в своих изысканиях хотя бы на ночь и улеглась спать. Но это не принесло мне покоя. Мне снились розы, имена, маятники, а также тайные меридианы, и прочая невнятица.
Мануфактур-советника Профанация Шнауцера после смерти ожидала иная участь, чем портного Топаса Броско. По крайней мере в отношении места упокоения. Большинство усопших в Киндергартене хоронили на кладбище святого Фирса. Но тем, кто пользовался особым почетом, отводились особые места на храмовых дворах. Шнауцер, как было упомянуто выше, был прихожанином церкви святого Фогеля, там ему и надлежало успокоиться.
Я была свидетельницей усилий доброго ректора придать похоронам торжественность, несмотря на экстраординарные обстоятельства. И когда церемония началась, он мог быть доволен.
Хотя Шнауцер окончил свои дни не в окружении любящей семьи и, в общем, не пользовался популярностью у сограждан, проводить его в последний путь явилось множество народу. В основном, конечно, из любопытства, но не мне осуждать этот порок. Насколько я могла слышать из разговоров в толпе, всем хотелось увидеть, не появятся ли пропавшие сыновья убитого, хотя бы в последний момент.
Ван Штанген, который находился тут же, вместе с Вайном, Вайбом и Гезангом, знал, что молодые Шнауцеры вряд ли прибудут. Однако угадать причину его присутствия было нетрудно. Ему по должности полагалось всех подозревать, и он вполне мог предположить, что на похороны заявится убийца. И ван Штанген неотступно следил, не выдаст ли он себя. Ну, а мне было интересно, как ван Штанген будет вычислять убийцу, если тот и впрямь где-то здесь.
Короче, причины для прихода провожающих были не слишком благочестивы. Однако Суперстаару важен был результат. А результатом была высокая явка прихожан и примкнувших к ним приезжих.
Служба прошла в переполненном храме. Детский хор с большим энтузиазмом исполнил слышанный мной гимн и еще один кантик, явно местного происхождения:
Ректор аккомпанировал хористам на органе. Язычки пламени свечей, сотрясаемые звуковыми волнами, плясали перед образом Трудного Детства. Общего благолепия не испортил даже тот факт, что мануфактур- советника хоронили в наглухо закрытом гробу. Не он первый, с кем такое происходит, не он последний.
После торжественной службы шестеро почетных граждан Киндергартена подняли гроб и вынесли его во двор. Ван Штанген следил за этим действием беспрерывно. Искал ли он убийцу среди этих шестерых? По моему разумению, они все вместе и гроб-то несли с трудом, и ни один из них не годился в отрывальщики голов. Но для дознавателя, по-видимому, это был не повод увериться в их невиновности.
Аккуратная могилка, вырытая накануне, уже поджидала своего обитателя. Следом за похоронной процессией из храма с некоторой поспешностью – уж очень душно и жарко было внутри – выкатились зрители.
Ректор Суперстаар окинул толпу одобрительным взором.
– Таких похорон Киндергартен еще не видел, – отметил он.
Затем, опираясь на руку Вассерсупа – и тот был здесь, а как же, – почтенный ректор взобрался на земляной холм. Я приготовилась к длинной назидательной речи, но то ли Суперстаар устал, то ли произнесение речей на похоронах почиталось в Киндергартене поведением неблагопристойным, но ректор ограничился молитвой.
Я, исповедуя ортодоксальный пофигизм, не принадлежала к господствующей в великом герцогстве Букиведенском конфессии, но привыкла уважать чужие взгляды и вместе со всеми стояла смирно, ничем не прерывая моления.
– … и Тот-еще-Свет да воссияет нам, – наконец завершил молитву Суперстаар.
Особо ретивые участники церемонии уже потянулись за комьями земли – кто первым бросит землю на крышку гроба, тому больше и почета. Примета такая. Но бросить не успели.
– А он уже воссиял! – радостно возопил детский голос. Затем раздался глухой звук подзатыльника, и тот же голос, уже не радостный, но слезливый, продолжал: – Ну правда же, вот же… над храмом сияет…
Все повернулись к церкви, остававшейся у нас за спиной. Детский голос вещал истинную правду. Черепица церковной крыши отражала ослепительное сияние, исходившее неизвестно откуда.
По толпе пронесся благоговейный вздох: «Чудо!»
Но тут отверз уста один из окружавших ван Штангена приставов. Я не очень отличала их друг от друга, но это вроде бы был Гезанг.
– Сдается мне, – авторитетно произнес он, – у нас здесь пожар.
Вы никогда не были на пожарах? И не советую. Удовольствие ниже среднего, даже если пожар непосредственно вас не касается, а горит дом соседа или вообще какое-то постороннее заведение. Визгу и крику наслушаешься столько, что потом неделю лопатой из ушей выгребай. Все носятся, словно покусанные стаей бешеных собак, сбивая друг друга с ног. И это наименьшее из неудобств. А наибольшее – пламя, которое распространяется с невероятной скоростью, или так кажется нам, оказавшимся в сени огненных крыльев.
