Это говорит о том, что вы не желаете, чтобы люди видели ваш дефект речи. Потому что вы букву «р», несомненно, не выговариваете – готов побиться об заклад. Но вы натренировались излагать мысли синонимами, применять тавтологию, словом, все приемы, лишь бы не произносить злосчастную букву. Научиться этому за месяц не получится. Скорее, на это уйдут годы. Значит, эти годы вы репетировали, что говорит о сумасшедшем желании не картавить, ибо человека с дефектом речи перед камерой не поставят. Из этого я делаю вывод, что это дело вашей жизни. Учитывая изложенное, вряд ли вы захотите потерять работу, на приобретение которой ушло столько сил.
Шустин выдохнул и уложил шапку на колени. Пригладил ее, истерзанную за день, и успокоился.
– Я еще г’аз подтвег’ждаю свою готовность к сотг’удничеству.
– Больше ничего не хотите добавить?
Советник затянулся дымком, и в глазах его заискрились странные огоньки. Он еще раз включил диктофон и от начала до конца вторично прокрутил запись путешествия репортера по Москве.
– Господин Шустин, с этого момента я несколько ограничу свободу вашего передвижения. Однако внакладе вы не останетесь. Кажется, вы стремились к тому, чтобы пройти дорогой убийцы? Такая возможность будет вам предоставлена. Впервые в жизни вы станете непосредственным участником расследования тяжкого преступления, – и глаза снова сверкнули. – Но есть в этом и свои неприятные стороны. Все время пути вы будете находиться рядом со мной. И попробуйте только пожаловаться. (Шустин решительно отмахнулся от Кряжина, как это делают, когда не хотят о чем-то и слышать.) Вас жена не потеряет?
– Спасибо, – почти шепотом сказал журналист, на которого в течение дня невероятное сыпалось попеременно с очевидным. Он ожидал удачи, но не в таком виде. – Вы плохо пг’едставляете, что делаете для меня.
– Нет, – придавливая саркастические нотки в своем голосе, возразил ему Кряжин, – это вы плохо представляете, что я для вас делаю. Просто мне некуда вас девать на то время, пока я устанавливаю вашу непричастность к преступлению на Знаменке. Отпустить же не могу – уж не обессудьте, а водворить под стражу не имею права. Так что жена?
– У меня нет жены, – впервые в жизни Шустин произносил это с радостью.
– У вас есть с собой деньги на пропитание? Кормить и покупать вам носовые платки я не собираюсь.
Репортер с порозовевшими щеками обыскал сам себя, выложил на стол около шестисот рублей и, даже не любопытствуя, на сколько дней придется распределять эту сумму, решительно заявил, что хватит.
Сидельникову такое завершение разговора пришлось не по душе. Не хватало, чтобы этот неприятного вида коротышка следовал с ними, как волочащаяся за каторжанином гиря, и совал свой нос в действия, тайна которых гарантирована Законом об оперативно-разыскной деятельности. О законе, регламентирующем действия прокуратуры, капитан МУРа не думал – советнику виднее, как использовать Шустина в своих интересах. Однако перечить следователю Сидельников не решился. В конце концов, это дело его, Кряжина. Дело капитана – помогать советнику в разрешении проблемы почти личного характера, для чего Сидельников и взял семь выходных подряд за неиспользованные отгулы почти круглосуточной службы.
В том, что проверка результатов расследования Вагайцева – это инициатива Кряжина, сыщик не сомневался. Но на то он и... товарищ Кряжина, чтобы не задавать лишних вопросов.
Рассуждая, муровец едва не употребил слово «друг», но вовремя спохватился, вспомнив, что по отношению к нему данное определение тот не употребляет.
Автомобиль Шустина, внешне очень напоминающий очертания своего хозяина, было решено оставить у прокуратуры. Путешествовать на нем журналисту было уютно, чего не скажешь о компании, в которую входил старший следователь Генпрокуратуры, чей вес приближался к центнеру, и сотрудник МУРа, чей рост был выше ста восьмидесяти сантиметров. «Тойоту» придвинули поближе к воротам, сами же уселись в «Волгу», за руль которой Кряжин усадил Сидельникова. Водитель Дмитрич из транспорта был изгнан, чему был несказанно рад – сколько времени будет отсутствовать служебный транспорт, столько он, Дмитрич, будет смотреть телевизор в комнате для отдыха.
Можете меня убить на месте, если я понимаю, что делает Кряжин. Работать с ним мне приходилось не раз, и всякий раз это доставляло мне удовольствие. Человек он собранный, умеет слушать, но поступает всегда так, как считает нужным, а не как того требует очевидность происходящего. Удивительно, но при этом мне редко приходилось становиться свидетелем его поражений. Несомненно, в нем живет недюжинный ум и величайшая собранность, однако в то же самое время я часто наблюдаю, насколько он раним и беззащитен тогда, когда речь заходит о чем-то более будничном, бытовом. Может надуться, если ему намекнуть на начинающую скрываться пряжку брючного ремня, и в то же время остаться невозмутимым, услышав резонное замечание о приближающейся ошибке в следствии. Можно было бы заявить, что он кладезь противоречий, недоступный пониманию окружающих, однако как же тогда понимаю его я – представитель этого окружения?
Кряжин принял дело, чтобы кого-то выручить. Такое частенько случается и у нас, в МУРе. Заболел человек или уходит в отпуск – ему необходимо спихнуть со своего производства все дела. И ничего страшного нет в том, если дело доделает другой, хотя бы и отличающийся по складу характера и методам работы сотрудник. Но нынче, как я понимаю, случилось непредвиденное. Кряжин вызвался обеспечить отход кому-то, и «попал» сам. Из имеющихся у меня клочков информации мне известно, что советнику осталось передать дело в суд, отписав при этом обвинительное заключение. Это означает, что следствие закончено, и в части предварительного следствия, до следствия судебного, необходимо лишь выполнить связанные с маранием бумаги формальности.
Но коль скоро мне позвонил Кряжин и коль скоро поинтересовался, есть ли у меня свободное время в виде неиспользованных отгулов, все не так просто. Отгулы у меня есть, хоть и собирался я использовать их совершенно не так, как предлагает Кряжин. Однако не выполнить его просьбы я не могу.
Все, что сейчас происходит перед моими глазами, это самое настоящее неприятие Иваном Дмитриевичем Кряжиным имеющейся у него информации. Иными словами, Кряжин не уверен в полностью доказанной Вагайцевым вине Разбоева. Трудно в это поверить, особенно мне, человеку не самому далекому от оперативно-разыскной деятельности. Кажется, советник решил за две недели сделать то, на что Вагайцев потратил десять месяцев.
И теперь этот Шустин.
Мне кто-нибудь объяснит, на кой черт Кряжину понадобился этот прыщ на теле СМИ? Фотографии у него изъяли, объяснение отобрали, информацию слили. Зачем волочь этого кота в те места и демонстрировать те возможности, которым, в чем я уверен, Шустину вовсе не обязательно быть свидетелем?
Впрочем, Кряжину виднее, и я не устаю говорить об этом. Наверное, советник хочет использовать журналюгу по максимуму, хотя я, глядя на Шустина, с трудом представляю, как этого можно достичь. Свой максимум этот тип выработал в кабинете на Большой Дмитровке. Как бы он теперь не погнал лошадей в сторону, опасаясь, что Кряжин не видит его помощи и может ему испортить жизнь. Говорить ему – и это очевидно – больше нечего, и по задумчивому личику этого сноба в зеркале заднего вида я прямо-таки читаю поиски темы, опираясь на которую он мог бы врать безостановочно.
А пока вместо него говорит Кряжин и рассказывает историю, подходящую, по его мнению, к нашей поездке. Кстати, о поездке. Мы едем... Я, признаться, оцепенел, когда услышал команду на выбор маршрута! Такое впечатление, что у Кряжина в запасе не две недели, а два месяца.
Едва мы расселись, советник велел мне трогать, и озвученный маршрут «Асеева – Вишневая – Бабаевская – Знаменка» вызвал у меня некоторое недоумение. Это те улицы, по коим Шустин катал весь сегодняшний день остроумного разбойника. Сам же Шустин откровенно приуныл и закудахтал, как кочет:
– Зачем? Это жестоко! Я и так чувствую ни с чем не сг’авнимое чувство стыда!
Здесь я его понимаю. Так, как развели его, не разводили на моей памяти никого. Но Кряжин объяснил, что, пока участие Шустина в разбое не опровергнуто и пока не доказано обратное, Кряжин не может сидеть в одной машине с человеком, подозреваемом в соучастии в тяжком преступлении.
Что касается меня, то я остановил бы машину где-нибудь у Егерского пруда, где побезлюдней, врезал бы телерепортеру за привычку совать нос в чужие дела и отпустил домой. В разбое он виновен так же, как я
