или откровенно не затягивать выполнение распоряжения. Просто прийти.
Велев Сидельникову продолжать работать у телефона, советник захватил под мышку папку и направился в конец коридора. Именно там располагалась просторная приемная первого заместителя.
Теплых отношений между ними не было никогда, не произошло чуда и на этот раз.
– До вас довели распоряжение Генерального прокурора? – спросил Елец, глядя на Кряжина сквозь тонкие стекла очков. Кряжин знал, что в прошлом году Владимир Олегович в центре микрохирургии сделал операцию, и внезапно появившиеся очки на его носу сразу воспринял как очередную потугу добавить значительности. Ходил в старших советниках – очки не носил. Стал государственным – надел. Удивительное дело, Кряжин носит очки, но носит их в кармане и надевает лишь тогда, когда остается один, и только по необходимости. Всего лишь очки, а как порой от них зависит человек. И не только из-за слабого зрения.
– Какое именно?
– О том, что вы обязаны закончить расследование к вечеру сегодняшнего дня.
Это было неожиданностью. Смагин звонил ему из собственной квартиры, и делал это всякий раз, когда не хотел, чтобы свидетелями разговора становились посторонние. Одиночество в кабинете не есть разговор без свидетелей, и это тоже не секрет. И Егор Викторович дождался вечера, чтобы предупредить Кряжина. И даже упомянул, что в понедельник Генеральный на совещании, поэтому крайний срок – утро вторника. И теперь резонно возникает вопрос: откуда Ельцу может быть известно о том, какое именно распоряжение Генеральный отдавал Смагину по делу Разбоева?
Ответа два, и оба не внушают оптимиза. Либо Генеральный приказывал начальнику Следственного управления в присутствии своего первого заместителя, либо делал это наедине, но Смагин поделился информацией с Ельцом.
В любом случае уже неважно, давал отсрочку Кряжину Смагин до вторника или нет. Смагин, как и все на Большой Дмитровке, подчиняется Генеральному. Либо – Ельцу, потому что тот свое решение перед прокурором всегда мотивирует правильно. В интересах прав граждан, социальной справедливости и прокурорской надобности.
– Не понимаю, о чем вы, – ступил на путь непослушания Кряжин. – А что за распоряжение?
– Вас же Смагин уведомил, – удивился Елец.
– Ах, вы об этом распоряжении. Тогда передали.
– А зачем говорите, что не понимаете? – довольно зарделся Елец.
– А зачем спрашиваете, зная, что передали? – и Кряжин посмотрел в очки первого зама.
Его уволят за это? Объявят выговор? Влупят неполное служебное соответствие занимаемой должности? Выставят дерзновенным «важняком», не чтящим старших по должности? Дадут отпуск не летом, а, как Вагайцеву, зимой?
Так все это в послужном списке советника уже было. И все по части его взаимоотношений с первым заместителем Генерального прокурора. Кое-что в списке еще осталось. Но разве Владимир Олегович до сих пор не понял, что Кряжина это заботит менее всего?
– Вы, Кряжин, наверное, даже не догадываетесь, как нужно себя вести со старшими по званию, – проскрипел первый зам, в очередной раз наткнувшись килем своей быстроходной яхты на подводный риф. – Но меня пока это заботит мало...
«Неправда, – улыбнулся про себя советник, – вас это очень сильно заботит».
– ...а посему перейдем сразу к делу. На правах старшего начальника...
«Он уже не просто начальник. Он – старший начальник».
– ...я приказываю вам завершить расследование уголовного дела Разбоева к шести часам вечера сегодняшнего дня. Я нынче специально задержусь, чтобы посмотреть, как дело вместе с обвинительным заключением ляжет мне на стол пять минут седьмого.
– Дело должно лечь на стол начальнику Следственного управления, – возразил Кряжин. – Так закон требует.
– А я говорю вам, что оно должно лечь на стол мне.
– Считайте, что я уже положил вам на стол. Я могу идти?
Елец, у которого всегда было плохо с тонкостями многозначного понимания, разрешил. И попросил вывести из здания прокуратуры странных лиц. МУР должен работать в МУРе, а репортеры – на телеканалах. Негоже, сказал он Кряжину, устраивать из Генеральной прокуратуры бардак.
– Я не понял, это вы офицера МУРа и репортера седьмого канала за проституток приняли? – удивился Кряжин. – Я им ни за что не скажу.
Вернувшись в кабинет, первое, что сделал Кряжин, снимая с вешалки куртку, это сказал Шустину:
– Вас, Владимир Олегович, Елец проституткой назвал. Вы ничего не хотите сказать по этому поводу?
– У меня нет для этого возможности, – побледнел журналист.
– Почему же? Я могу предоставить вам возможность отреагировать. Душить свободу слова я не имею права. Вы же потом на меня обязательно жаловаться будете. А я проверяющим под нос заметочку с вашим репортажем – бац! Пожалуйста! Это он-то был лишен свободы?
В кабинет звонили трижды. Первый звонок Сидельников сразу исключил как очередной бестолковый. Женщина, случайная посетительница продуктового магазина, видела, как неизвестный, явно бродяжьей наружности, стоял у гастронома и внимательно рассматривал выходящих из его дверей людей. На вид подозрительному около сорока лет, на голове у него вязаная шапочка, на плечах – вязаная куртка с индейской тематикой, на ногах – черные башмаки. Женщина работает социальным адаптером для освобождающихся из мест лишения свободы лиц, а потому, остановившись невдалеке и рассмотрев незнакомца, пришла к выводу, что он нервничает и изыскивает пути совершения противоправного деяния. Своими подозрениями в 11.15 она тут же озадачила дежурного по РОВД «Тушино», который, в свою очередь, имея под рукой ориентировку на поиск подозрительного бомжа, в 11.45 созвонился с Кряжиным. О том, что разговаривал он не с ним, а с сотрудником МУРа, майор так и не понял. Он упрямо называл Сидельникова «товарищ советник юстиции», чему капитан почему-то не противился.
– Ох, уж мне эти психологи! – воскликнул, не сдержавшись, Кряжин. Он уже стоял перед картой и накидывал куртку. Не сдержался вторично и передразнил, подражая то ли Сидельникову, то ли предполагаемому голосу социолога: – «Изыскивает пути совершения противоправного деяния»! Ты выйди на улицу, Сидельников, посмотри! Найдешь ли ты хоть один взгляд, который не таит в себе соображение, чего бы украсть или кому дать по голове?
Во второй раз, в 11.43, в отделение милиции позвонил неустановленный гражданин и сообщил, что на пересечении улицы Аэродромной с бульваром Яна Райниса неизвестный мужчина совершенно дикой наружности пристает к девушке. На вопрос Сидельникова дежурному по отделению, в чем заключается дикость, тот в 11.51 ответил:
– Нетрезв. Небрит. Одет, как бич. Прохожий сказал, что помог девушке отбиться, и та, не поблагодарив, убежала. Но заявления от нее нет, а потому нет смысла и заниматься данным инцидентом.
– Разумно, – резюмировал Кряжин. – Я думаю, что дежурному даже не нужно делать попыток искать смысл для занятия данным инцидентом. Действительно, это просто дебилом нужно быть, чтобы заняться. Я бы, к примеру, даже инцидентом это не назвал. Так, мимолетное виденье.
Третий звонок поступил на телефон дежурной службы «ноль-два» в 11.58, и информация по нему была тотчас перенаправлена на служебный телефон следователя Генпрокуратуры Кряжина по его недавнему запросу. Старушка, имея карликового пуделя и выгуливая оного, обнаружила в парке за Цветочным бульваром труп молодой девушки.
– Таким образом, Иван Дмитриевич, – закончил доклад о принятых сообщениях Сидельников, – бродяги всей Москвы как один встали на защиту Разбоева, изо всех сил создавая ему алиби. Мол, человека уже год взаперти держите, а в это время во всех уголках столицы продолжается то, за что вы, собственно, Разбоева и посадили. Я шучу, конечно, – саркастически ухмыльнулся капитан, – но складывается впечатление, что бомжи всея Москвы к Новому году решили подзаработать разбоями.
– Просто совпадение, – пробормотал Шустин. – Хотя, будь я на свободе («свобода» он выделил голосом), я воспользовался бы вашей мыслью для ориентации общественности.
– И оказались бы в дураках, – проговорил Кряжин.
– Почему?
– Потому что и гастроном в Тушино на улице Героев Панфиловцев, и пересечение улиц Аэродромной с
