Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А. И. Солженицына

Кишинев, он стал спешно создавать сеть агентов, что вызвало недоуменные пересуды в местном обществе, так как революционным гнездом тихий Кишинев не был, и охранке выслеживать в нем было некого. А когда погром разразился, то во главе уличных банд оказались как раз те местные «интеллигенты», которых навербовал Левендаль.

А вот еще одна грань. Перед самым погромом в городе стали распускать слухи, что «царь разрешил бить евреев три дня».[101] Власти об этом знали, но ничего не сделали, чтобы эти слухи пресечь и виновных в их распространении наказать. Так что, даже несмотря на нагнетание племенной ненависти Крушеваном и его газетой, «преобладающим мотивом в действиях погромщиков были не ненависть, не месть, а выполнение таких действий, которые, по мнению одних, содействовали целям и видам правительства, по мнению других — были даже разрешены и, наконец, по объяснению мудрости народной — являлись выполнением царского приказа», свидетельствовал князь С. Д. Урусов, назначенный Кишиневским губернатором вскоре после погрома.[102]

Четвертая грань. У главарей уличных банд имелись заблаговременно составленные списки еврейских домов и улиц; у каждого — свой список. И если какая-то группа по ошибке вторгалась на «чужую» территорию, то руководители быстро сверяли списки, выясняли недоразумение, и чужаки удалялись.

Пятая. Уже после того, как в город были вызваны войска (не усиленные полицейские патрули, а войска, занявшие город!), они бездействовали целый день. По закону, приказ войскам действовать должен был исходить от гражданской власти, а она молчала. Таким образом, побоище беззащитных людей продолжалось на глазах солдат и офицеров гарнизона, но они не имели приказа вмешаться и прекратить насилие. «Граф Мусин-Пушкин, генерал-адъютант закала Николая I, бывший тогда командующим войсками Одесского округа, рассказал, что немедленно после погрома он приехал в Кишинев, чтобы расследовать действия войск… Он возмущался всей этой ужасной историей и говорил, что этим путем развращают войска. [Мусин]-Пушкин не любил евреев, но он был честный человек. Еврейский погром в Кишиневе, устроенный попустительством Плеве, свел евреев с ума и толкнул их окончательно в революцию. Ужасная, но еще более идиотская политика!..»[103]

После погрома. Кишинёв. 1903 г.

Итак, «стихия» погрома была весьма упорядочена, благодаря предварительной работе, проведенной Охранным отделением. Что же касается самого Левендаля, то в дни погрома он держал под контролем губернатора фон-Раабена, парализуя его — правда, очень слабые — попытки покинуть свой губернаторский дом, чтобы остановить бесчинства толпы. Об этом были получены четкие показания от многих лиц, в особенности от председателя еврейской общины доктора Мучника, который лично несколько раз приходил к губернатору, убеждал его начать действовать, и тот даже велел запрягать лошадей. Но затем лошадей, уже поданных к крыльцу, распрягали и отправляли опять на конюшню. Сидя в своем особняке, губернатор слал шифрованные телеграммы министру внутренних дел Плеве, сообщая, что евреев бьют во всю, что он ничего с этим не может поделать, так как силы полиции малочисленны; и тут же о том, что поступили сведения о готовящейся противоправительственной демонстрации, и если она начнется, то будет решительно подавлена. Итак, для разгона погромщиков, убивающих беззащитных евреев, сил не было, а для предполагаемой демонстрации (конечно, это была туфта; никакой демонстрации никто не затевал) против правительства — были!

Видя, что ситуация вышла из-под контроля, и бесчинства приобрели куда больший размах, чем он предполагал, Раабен вызвал войска, но снова последовал на него нажим, и приказ войскам действовать был отдан с опозданием на целый день.

В официальный горемыкинский Акт эти данные, конечно, не попали, а потому их нет и в книге Солженицына. Он их не признает, отбрасывает, ссылаясь на то, что «в России даже и полиция никак не была подчинена охранному отделению, а тем более — войска» (стр. 328).

Да, по закону такого подчинения не было. Более того, по закону губернаторы не подчинялись напрямую министру внутренних дел (не то, что жандармскому ротмистру), а только самому царю. Ну, а на практике, когда министр фактически наделен диктаторскими полномочиями, а явившийся из центра жандарм — око и ухо этого самого министра, то будет его слушать губернатор или не будет? В общем-то, плевать против ветра губернатору не к чему. Но и быть бездумной овечкой тоже не престало, особенно в столь необычной для него ситуации. Поэтому недостаточно было простого указания (по форме пожелания) губернатору со стороны министра. Чтобы это пожелание было выполнено, с губернатора следовало не спускать глаз. Это и делал Левендаль.

«Этот „исключительно важный материал“ [изобличающий Левендаля — С.Р.] … никогда, однако, не был опубликован, ни тогда, ни хотя бы позже, — читаем у Солженицына. — Почему же? Как бы мог тогда Левендаль и иже с ним избежать наказания и позора?» (стр. 328).

Взяв на себя мало почтенную роль выгораживания организаторов Кишиневского погрома, Солженицын ставит наказание и позор в один ряд, что не очень корректно. Материал, о котором он пишет, был опубликован, но это, конечно, никак не могло привести к наказанию Левендаля. С поставленной перед ним задачей он справился великолепно, а потому вскоре после погрома был переведен из Кишинева в Киев с повышением. В Кишиневе же Охранное отделение было ликвидировано за дальнейшей ненадобностью. А вот позора Левендаль не избежал. Вошел в историю как один из организаторов кровавой оргии. Запоздалая попытка отмыть его от погромной крови ничего изменить не может.

То же самое касается птицы более крупной: самого диктатора В.К. фон Плеве. Это он, как уже было сказано, поощрял противозаконную агитацию Крушевана, а затем не позволил ее дезавуировать. Это он прислал в Кишинев Левендаля с его дьявольской миссией; это его многократно называли главным организатором побоища.

Солженицын со всем этим «не согласен»; по его мнению, на Плеве возвели напраслину, а чтобы это показать, он сосредоточивает внимание только на одном моменте — действительно, спорном: секретном письме Плеве кишиневскому губернатору фон Раабену, «где министр в ловких уклончивых выражениях советовал, что если в Бессарабской губернии произойдут обширные беспорядки против евреев — так он, Плеве, просит: ни в коем случае не подавлять их оружием, а только увещевать» (стр. 333).

Оспаривая существование этого письма, Солженицын рассказывает, что опубликовано оно было корреспондентом лондонской газеты «Таймс» Д. Д. Брэмом, «а ненаходчивое царское правительство, да еще и не понимающее всего размера своего проигрыша, только и нашлось что отмахнуться лаконичным небрежным опровержением, подписанным главой Департамента полиции А. А. Лопухиным, и лишь на девятый день после сенсационной публикации в „Таймсе“, а вместо следствия о фальшивке выслало Брэма за границу» (стр. ЗЗЗ).

Ох уж эта ненаходчивость, то и дело выручающая царизм в глазах Солженицына! Не логичнее ли допустить обратное: власти выслали британского журналиста, потому что были находчивы и знали, что следствия о фальшивке лучше не затевать, а то она может оказаться вовсе и не фальшивой? Не потому ли и опровержение А. А. Лопухина было запоздалым и невнятным? Начальник Департамента полиции, видимо, вовсе не был уверен в непричастности его босса к скандальному письму, и необходимость ставить свою подпись под лживым опровержением тяготила его. (Сложный человек был Лопухин: ухитрялся уживаться с крутым начальством в лице Плеве, с подчиненным ему тайным агентом Е. Азефом, с провокаторами куда более крупного калибра, такими, как Зубатов, Рачковский; позднее, под влиянием бурных событий надвигавшегося 1905 года Лопухин многое пересмотрел, примкнул к оппозиции, и кончил тем, что угодил под суд и в ссылку за то, что вступил в связь с революционером Бурцевым и помог ему разоблачить двойную игру Азефа!)

Портрет В. К. Плеве. 1902 г. И. Е. Репин