Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А. И. Солженицына

своих противников?

Так что, хотя между Столыпиным (и его людьми) и черносотенными организациями порой возникали трения, в основе их лежали карьерные или амбициозные мотивы, а отнюдь не принципиальные расхождения.

Солженицын, пытаясь доказать противоположное, опирается на селективно подобранные материалы, что вообще характерно для его труда. Как мы помним, его указание на то, что поэт Владимир Ходасевич был внучатным племянником Якова Брафмана, привело в восторг иных критиков, потрясенных его эрудицией. Но вот о том, что высокопоставленный одесский погромщик Д. Б. Нейгардт состоял в близком родстве с П. А. Столыпиным, что он (так же как его брат) служили верной опорой Столыпина в Сенате, а потом в Государственном Совете, Солженицын не упоминает, хотя Нейгардт был своим человеком и в семье премьера.[366] Об А. А. Столыпине, который после вознесения его брата на Олимп власти, был катапультирован в ведущие публицисты «Нового времени», Солженицын вообще не упоминает. Между тем, А. А. Столыпин — благодаря близости к главе правительства — имел большой вес как выразитель официозной точки зрения. При его особой роли в ведущей газете он должен был в своих статьях сдерживать личные эмоции; зато после смерти брата шлюзы прорвало, и он побил все рекорды печатного выражения злобы и нетерпимости. Должен здесь повторить выписку из его статьи, которую я приводил в моей книге «Растление ненавистью»:

«Необходимо понять, что расовые особенности так сильно отграничили еврейский народ от всего человечества, что они из них сделали совершенно особые существа, которые не могут войти в наше понятие о человеческой натуре. Мы можем их рассматривать так, как мы рассматриваем и исследуем зверей, мы можем чувствовать к ним отвращение, неприязнь, как мы чувствуем к гиене, к шакалу или пауку, но говорить о ненависти к ним означало бы их поднять к нашей ступени… Распространение в народном сознании понятия, что существо еврейской расы не то же самое, что другие люди, а подражание человеку, с которым нельзя иметь никакого отношения… История знает о вымирающих племенах. Наука должна поставить не еврейскую расу, а характер еврейства в такие условия, чтобы оно сгинуло».[367]

Это та самая «наука», которая привела к Бабьему Яру и Освенциму, а в несколько модифицированном виде — к ГУЛАГу, раскулачиванию, Хатыни и прочим большевистским оргиям. Я не вижу существенной разницы в том, какого типа ненависть служит «теоретическим» обоснованием массовых гонений и убийств — расовая, классовая, религиозная или какая-либо иная. Если справедливо евангельское изречение, что сначала было слово, то одним из первых в России его сказал родной брат премьера Столыпина, аккуратно вынутый Солженицыным из истории «русско-еврейских отношений».

Изъяты и другие теоретики расовой ненависти, например, В. Розанов и П. Флоренский, «открывшие» такую расовую особенность евреев, как неутолимая кровожадность.[368] Правда, имя В. Розанова в книге Солженицына присутствует, но в сугубо позитивном контексте. Читаем:

«Сейчас опубликовано, что В. Розанов в декабре 1912 написал: „После [убийства] Столыпина у меня как-то все оборвалось к ним [евреям: ] посмел ли бы русский убить Ротшильда и вообще „великого из ихних““». (Стр. 442).

Это высказывание приводится вполне сочувственно, без каких-либо оговорок, хотя оно базируется на концепции коллективной вины. Не говорю уже о полной нестыковке (скажем так) этого пассажа с жизненными реалиями. Розанову хорошо были известны громкие убийства «союзниками» «великих из ихних» членов Государственной Думы Герценштейна и Иоллоса (о чем солженицынский Богров напоминал в «Августе 1914»). А тысячи жертв погромов — «малых из ихних»! А множество других кровавых преступлениях черной сотни, оставшихся нераскрытыми по той причине, что столыпинские карательные ведомства не вербовали из ее рядов Азефов, Шорниковых, Петровых, Богровых, да и вообще ими не занимались (хотя ими занимались его финансовые ведомства)!

Отодвигая эти исторические реалии, Солженицын пространно рассуждает о «капризности Истории», о «непредвиденности последствий, которую она подставляет нам, последствий наших действий» (стр. 443). Тут действительно есть над чем задуматься: история (даже если писать это слово с маленькой буквы) полна таких примеров.

Только вот цепочка вытекающих одно из другого гипотетических событий выстраивается у Солженицына как-то не особенно убедительно. По его логике, если бы Столыпин не был убит в 1911 году, то он предотвратил бы мировую войну; а, значит, и ее проигрыш царской Россией; а, значит, и захват власти большевиками, которые оказались столь бездарными, что (уже во Второй мировой войне) «быстро отдали немцам пол-России, в том охвате и Киев», а гитлеровцы «уничтожили киевское еврейство». Все это строение возводится на исходном тезисе: «От убийства Столыпина — жестоко пострадала вся Россия, но не помог Богров и евреям» (а наслал на них гибель). (Стр. 444).

Это, конечно, мифология — наподобие той, что делала товарища Сталина лучшим другом железнодорожников, а Леонида Ильича Брежнева — полководцем, отстоявшим отечество на Малой земле.

Исторический Богров не для того стрелял в Столыпина, чтобы защитить евреев. Откуда могла бы явиться такая цель, если солженицынский Столыпин только и делал, что сам их защищал и улучшал их положение! Если бы не покушение Богрова, то исторический Столыпин мог бы прожить еще много лет на радость своим родным и близким, но от власти он был бы отстранен, что признает и Солженицын. А если бы царь вернул его к власти «в круговращательном безлюдьи 1914-16 годов» (стр. 444) (что вряд ли было возможно при враждебном отношении Распутина), то в том же круговращении и вышвырнул бы его, как вышвыривал Коковцова, Горемыкина, Штюрмера, А. Ф. Трепова, о чем речь впереди.

В безбрежном пространстве мифотворчества можно переписывать историю, исходя из самых разных допущений (что было бы, если бы Столыпин не был убит, Ленин не родился, а Сталин не пошел на сговор с Гитлером в 1939 году), но к пониманию реальной истории такие представления не приближают, скорее наоборот.

Куда содержательнее представить себе иное: если бы Столыпин не делал ставку на провокацию, то не погиб бы от руки провокатора. Если бы не задействовал Шорникова для разгона Думы и государственного переворота, а проводил в жизнь дух и букву Манифеста 17 октября, то, глядишь, число недовольных в стране стало бы таять, революционные партии — терять влияние, и Россия пошла бы по пути «нормального» эволюционного развития. Вот тогда не было бы ни Мировой войны, ни Февраля, ни Октября, ни ГУЛАГа, ни коллективизации, ни Бабьего Яра. Но и такой логический ряд имеет коренной изъян, ибо, проводил бы Столыпин такую политику, так не продержался бы у власти и пяти месяцев, не то что пяти лет! Исторический Столыпин действовал в рамках, определенных царем, а тот упорно рубил сук, на котором сидел. Остановить самоубийственный дрейф государственного корабля на рифы большевизма можно было только одним способом — устранив Николая с капитанского мостика. Он и был устранен, но слишком поздно.

Эпоха Распутина 1911–1916

Анна Александровна Вырубова (в интимном кругу — Аннушка), ближайшая подруга императрицы и главная посредница между ней и «старцем» Распутиным, после Февральского переворота была арестована, помещена в Петропавловскую крепость и многократно допрашивалась Чрезвычайной следственной комиссией Временного правительства по расследованию преступлений царского режима. Аннушка отрицала какую-либо причастность — свою и старца — к политическим решениям. Она утверждала, что с царем и царицей Распутин виделся редко и говорил с ними о Боге, молитвах, врачевании; с ней самой он вел только душеспасительные беседы. В воспоминаниях, написанных потом в эмиграции, она держалась той же