Мы с Пащенко невольно переглянулись, а Струге продолжал рассматривать пробегающие за окном витрины...
...У него, Антон Павлович, у этого Решетухи, и жила та самая каймановая черепашка, от которой вы меня избавили. Он мне сам сказал. Не знаю, из каких соображений, да только думаю, что не от испуга. Он, Решетуха, глухой, но во время нашего последнего с ним разговора мне показалось, что он не настолько глух, насколько ему хочется, чтобы в это верили окружающие. Он слышал, как я вполголоса усомнился, что он потерял сознание, и после того, как я громко спросил о его здоровье, объяснил мне, почему попал в нокаут. Отсюда и тема. Если Кантиков один из подельников по разбою, а Миша – фуфловый «терпила», прикидывающийся глухим, то предположение о том, что эти двое – заодно, разве не версия? Кажется, так на вашем языке обозначается предположение о возможном?
Я слышу, как Шебанин шумно выдыхает воздух. Не спросить об этом Струге он не мог. Локомотив сейчас вынужден идти на компромисс с властью. Быть автором идеи поимки преступника ему не хочется, потому что, едва об этом узнают «уважаемые люди», он потеряет все. Но при нерасторопности милиции и ее неспособности поймать дерзкого грабителя, а также после смерти Кантикова его казнят не одни, так другие. Нужен компромисс, выход из ситуации ценой меньших потерь. Этим компромиссом должна для него стать встреча со Струге.
Они прощаются. И, когда Струге с Шебаниным почти разошлись, последний задает вопрос:
– Одного не пойму. Как Решетуха мог управиться с подельником в тюрьме?
Все. Больше я ничего не слышу. Словно точкой в разговоре на пленке прозвучит фраза Пащенко: «Антон, он тебе больно не делал?»
Ему сделаешь...
– Хороший вопрос задал Локомотив, – задумчиво говорит Пащенко, останавливаясь около киоска с яркой вывеской «Горячие хот-доги». – Как Решетуха мог дать задание на умерщвление Кантикова в тюрьме?
– Кажется, я знаю как. – Чувствуя приливающую к лицу кровь, я вынул из кармана сотовый. – Я знаю, как он это сделал... Пятьдесят шесть... Сдается, теперь я знаю то, что мне следовало знать с самого начала... Двадцать один...
– Что ты там бормочешь?! – озабоченно поворачивается ко мне прокурор.
Что я бормочу? Набираемый мною номер телефона Макса.
– Да! – слышу я. – Говори, Владимирович!
– Ты сейчас где находишься?
– Подъезжаю к нашей управе, – слышу я голос зама сквозь гул автомобильного двигателя.
–
– Со мной...
Глава 5
Макс
...– бормочу я, прижимая трубку к щеке плечом. – Все в порядке.
Шеф сообщает каким-то нездоровым голосом, что вскоре подъедет, и велит не трогать Савойского до его приезда. «Не трогать» – это означает посадить в камеру и изолировать адвоката от общения с кем бы то ни было. Идея хорошая по сути, но сомнительная по способу ее осуществления. Как мне запереть в «хате» этого лощеного урода, который за те полчаса, что я потратил на дорогу к управлению, уже восемь раз уволил меня из милиции, два раза посадил и три раза «разобрался»? Уж не знаю, что в понимании Савойского означает «разобраться», но только догадываюсь, что это, по его замыслу, должно происходить не в зале суда.
Не только Савойский, но и любой другой адвокат – это субъект, который знает право лучше меня и Земцова.Так уж получается, что Уголовный кодекс читаем мы все, но в отличие от нас с Земцовым, которые изучают лишь ту часть, где статьи и сроки, мэтры от правосудия штудируют первую. Ту, где порядок и правила. Не нужно говорить и о том, что уголовно-процессуальное право не только я, но и любой другой опер лишь пробегал глазами. А Савойский не пробегал. Он его прожигал глазами. Чтобы теперь, в моей машине, засыпать меня цитатами из этого УПК и уверять в том, что я без пяти минут каторжник.
Собственно, и начиналось-то это знакомство весьма своеобразно, не совсем в контексте уголовно- процессуального права. К дому Струге, где теперь проживал Савойский, я с двумя операми подъехал в начале двенадцатого утра. Чтобы не выглядеть придурком, набрал перед подъездом номер домашнего телефона Савойского, а когда тот поднял трубку, представился одним из тех, кто значился в книге нотариальной конторы обведенным карандашом. Сказал, что необходимо встретиться в конторе Савойского и уточнить сумму ущерба, нанесенного разбойным нападением. Он сказал, что к пятнадцати часам я могу подъезжать. Убедившись, что искомое мною лицо находится дома, ждать я не стал, и наша встреча произошла на три с половиной часа раньше.
Не ожидая подвоха, Игорь Олегович смело открыл дверь, запахивая на груди махровый халат. Я терпеть не могу такие полосатые, матрасные расцветки. Когда я их перед собой вижу, обладатель такого халата сразу становится мне противен и антипатичен во всех своих проявлениях.
– Здравствуйте, Игорь Олегович, – поприветствовал я Савойского. – Я из УБОПа.
Не понимаю, почему это сообщение вызвало такой бурный приток молока к лицу адвоката.
– Вы не вовремя, – доложил он и самым наглым образом попытался закрыть перед моим носом дверь.
Я поставил в зазор ногу. На это у него молока уже не хватило. Савойский взорвался каким-то свекольным оттенком и глупо заорал о том, что, если я не прекращу попытки незаконного вторжения в его частную собственность, он вызовет милицию.
