обратился в другую Кэти, пустой оболочкой лежащую на больничной кровати, и отозвался тяжелой болью в сердце.
Мои пальцы автоматически обхватили стоящую на столе бутылку, и я заставил себя продолжать говорить, только бы стереть образ Кэти из мыслей.
— Кроме того, мозг человека управляется по большей части эмоциями, и никакое перепрограммирование не может ни влиять, ни даже контролировать реакцию на наши чувства.
— Значит ли это, что эмоции являются отклонением от нормы в вашем программном обеспечении?
Я почти впал в ступор. Никогда не рассматривал этот вопрос с такой точки зрения.
— Не совсем так, Моуз. Наши эмоции временами могут привести нас к ошибкам, но они являются ключевым элементом, который позволяет нам быть чем-то большим, чем программирование. (Интересно, черт побери, эта железяка хочет, чтобы я объяснил ему человеческую природу!) Проблема с эмоциями такова, что они по-разному воздействуют на каждую нашу программу, потому два человека, основываясь на одном и том же, скажем так, наборе данных, не обязательно примут одинаковые решения.
Звук кардиомонитора с прямой линией эхом отозвался во всех закоулках моего мозга. Если я принял верное решение, то почему эта пытка мучает меня денно и нощно? Я не хотел думать о Кэти, но каждый мой ответ приводил к мыслям о ней.
Оказывается, Моуз снова что-то говорил, и, несмотря на настоятельный позыв протянуть руку к бутылке, вцепиться в нее и сделать умопомрачительный глоток, я обнаружил некоторое любопытство к его словам.
— Будучи механизмом, я получил от людей информацию о том, что есть правильное действие, а что — неправильное, — начал он. — Однако эмоции человека могут вызывать неисправности в функционировании, даже если вы делаете нечто, подразумеваемое правильным. Очевидно, у людей присутствует некая принципиальная погрешность в конструкции. Но вы утверждаете, что этот изъян позволяет вам быть совершеннее машин. Я не понимаю, как такое возможно, сэр.
Ну, скажу я вам, эта проклятая машина была полна удивительных сюрпризов! Он мог вычленить ошибку — в конструкции механизма или в словесной формулировке — быстрее чем… да что угодно! Я успел подумать лишь одно: «Как, черт побери, я могу показать тебе, что ты ошибаешься, когда я не знаю, верю ли самому себе?».
Я поднял бутылку к свету, с минуту глядел на гипнотически плещущуюся янтарную жидкость, а после неохотно припрятал ее подальше в ящик стола и сосредоточил все внимание на Моузе.
— В людях имеется нечто особенное, и это необходимо знать, если ты хочешь понять нас, — сказал я.
— Что же это, сэр? — почтительно спросил он.
— Наши изъяны, под которыми я понимаю наши ошибки в суждениях и решениях… обычно это и есть то, что дает нам возможность совершенствоваться. У нас есть способность индивидуально и коллективно учиться на этих самых ошибках. — Не знаю, почему мне показалось, что он остался при своем мнении, ведь его лицо не меняло выражения, но это заставило меня подыскать понятный ему пример. — Смотри на это так, Моуз. Если робот в цеху совершит ошибку, он будет ее повторять, пока ты или программист не придете ему на помощь. Но если человек допустит ту же самую ошибку, он проанализирует, что сделал неверно, и исправит ее. (Во всяком случае, если он не конченый засранец или у него хорошие стимулы.) Он больше не совершит эту ошибку, в то время как робот будет повторять ее бесконечно, пока кто-то извне не исправит положение.
Будь у роботов эмоции, я бы поклялся, что Моуз выглядел удивленным. Я ожидал его обычного «я не понимаю, сэр» — да и что может машина по-настоящему понять о лабиринтах человеческого разума, — но он снова умудрился преподнести мне сюрприз.
— Вы дали мне довольно много информации для размышлений, сэр, — сказал Моуз, снова задирая голову вверх и набок. — Если мой анализ этих данных верен, та субстанция, которую вы употребляете, мешает вам должным образом определить причину или даже сам факт наличия вашей проблемы. Значит, ваше программирование не повреждено, как вы утверждали ранее. Скорее всего, испорчено непосредственное окружение программы.
Даже час спустя, когда я сошел с поезда и неровным шагом направился в торговый пассаж, мой мозг сверлила последняя фраза робота, его «вывод». Я был настолько обескуражен правотой этого утверждения, что даже не мог сформулировать адекватный ответ, а потому просто приказал Моузу вернуться на рабочую станцию.
И когда я свернул и прошагал еще по одной безымянной улочке — все они казались мне одинаковыми, — то попытался обнаружить ошибки в словах робота, но не смог. Но ведь он всего лишь машина! Как он сумел понять, что смерть любимого человека сеет панику и несет разрушение разуму любящего, особенно сознающего свою ответственность за эту смерть?!
Затем почти забытый голос в моей голове — тот самый, который я обычно глушил выпивкой, — спросил меня: «А разве алкогольное подавление всякой мысли о совместной жизни с Кэти как-то почтит ее память?». Потому что, сказать по правде, мое пьянство было вызвано отнюдь не чувством вины за ее смерть. Я не мог думать о будущем, где не было Кэти.
Через пятнадцать минут я вошел в пассаж, даже не заметив последних нескольких пройденных кварталов, и «на автомате» двинулся в направлении бутербродной лавчонки, куда я последнее время зачастил. Люди что-то покупали, болтали, куда-то спешили, жили полной жизнью, занимаясь повседневными делами, но каждый раз, когда мой взгляд задерживался на витрине, я видел Кэти в образе манекена и должен был тряхнуть головой или быстро поморгать, чтобы вернуть реальную картинку.
Только добравшись до жалкого закутка торгового комплекса, где размещались винный магазинчик, захудалое телеграфное агентство, куда я никогда не заходил, да грязноватая бутербродная, которая снабжала меня едой, я начал расслабляться. Это было единственное место, где меня не одолевали воспоминания. Кэти никогда не стала бы питаться здесь, но забегаловка с отслаивающейся краской на стенах и дешевой жирной пищей на бумажных тарелочках была мне желанным пристанищем только из-за укромного столика в темном углу, где владелец разрешал мне втихомолку выпивать — раз уж я покупал у него еду.
Я сделал свой обычный заказ и поел в первый раз после предыдущей ночи, одновременно размышляя над следующими разговорами с Моузом. Потом вдруг обнаружил, что владелец заведения, он же продавец, пытается тычками разбудить меня. Ничего странного в толчках или даже встряхивании для меня не было: обычно в этой забегаловке я упивался вусмерть и терял чувство времени.
Я взглянул на часы и сообразил, что проспал почти весь день, а теперь надо идти домой и подготовиться к следующей смене, иначе я рискую потерять работу. Потом до меня дошло: с того момента, как я встретил Моуза, ни одна капля алкоголя не попала в мой организм. Еще большим удивлением было осознание того, что я уже стремлюсь выйти на работу. Инстинктивно я подозревал, что причиной этому стал Моуз, его попытки диагностировать неполадки и определить, как меня «починить». В конечном счете, он был единственным существом, помимо Кэти, кто когда-либо требовал от меня самосовершенствования.
Так что, когда пару часов спустя я пришел на работу и начал первый обход, я всюду высматривал Моуза. Убедившись, что на сборочном этаже его нет, я разыскал его на рабочей станции, которая оказалась истинной Комнатой Робоужасов.
Части металлических тел болтались повсюду, свисая с низкого потолка, а грозные инструменты с острыми краями и зловещий уплотнитель схем расчерчивали полосами узкие стены. Каждый дюйм стола был покрыт механическими частями, которые принадлежали аппаратам с заводского этажа или роботам, которые приводят их в действие. По пути я разглядел диагностические компьютеры и инструменты, очень аккуратно выстроившиеся по одну сторону рабочей станции.
— Добрый вечер, сэр, — сказал Моуз, поднимая глаза от какой-то очень сложной схемы, которую он чинил.
Я лишьудивленно таращился на него, потому что ожидал обычного приветствия: «Чем я могу вам помочь, сэр?», которое слышал от каждого фабричного робота. Потом я понял, что Моуз принял к сведению мои слова: я же приказал ему не помогать мне, пока не попрошу. Теперь он даже не предлагал помощь. Интересная машинка…
