стебли дикой травы… Если на твоих глазах появляются слезы, то они подобны росе, которую в своих чашечках собирают дикие лилии, плавающие по темной озерной воде твоих глаз…
Твоя грудь — как два дивных плода, персики или апельсины, созревшие на ветке дерева где-нибудь в Италии, позолоченные утренним солнцем и ждущие лишь прикосновения ласковой руки садовника…
Очертания твоей шеи, плеч и талии так же совершенны, как очертания бутонов, нельзя ни прибавить, ни убавить…
Твой живот — он такой же плоский, как равнина в безводной пустыне, такой же бархатистый и горячий, словно песок, устилающий эту равнину…
Губы Дика прикоснулись к животу Мирабель, проложили дорожку из поцелуев ниже, ниже, еще ниже… Она тихонько застонала.
— Если ты не возражаешь, я ненадолго прервусь с эпитетами, но зато сделаю так, что ты будешь стонать еще громче и сильнее…
— Да, — прошептала она, — да… Я так давно не слышала этих стонов…
Дик окончательно освободился от остатков одежды.
Старенькая кровать трещала и скрипела, но они не слышали и не замечали этого. Если бы за окном начала вдруг буйствовать буря, оглушительно загремел бы гром, вспышки молний озарили бы окрестность — может быть, и тогда Дик с Мирабель ни на секунду не отвлеклись бы от своего занятия.
Если бы сейчас кто-нибудь сказал Мирабель о том, что за порогом ее спальни, за стенами этого дома еще осталась какая-то другая, иная жизнь, непохожая на происходящее на ее хлопчатобумажных простынях, она ни за что не поверила бы. Слишком яркими были ощущения, слишком полными были переживания, слишком невероятными казались прикосновения.
Пальцы и губы Дика были повсюду. Во рту у Мирабель пересохло, и уже совсем не помогали долгие упоительные поцелуи. Она то и дело кусала губы, чтобы не вскрикивать совсем уж громко. Напряжение росло, сладкие и одновременно тревожащие ощущения подступали к сердцу, к животу, к самым потаенным глубинам, не оставляя другого выхода, кроме как… кроме как наконец изогнуться в немыслимом изгибе, с немыслимо долгим стоном — и после этого обмякнуть, затихнуть, успокоенно вытянуться на сбитых, смятых, скомканных простынях…
— И от этого ты хотел отказаться…
— Вот как, ты еще можешь говорить? — удивился Дик.
Впрочем, сейчас и его голос срывался, был не вполне твердым, предательская хрипотца выдавала волнение и возбуждение.
— Могу.
— Нет, я не хотел отказаться, — открестился он.
— То-то же…
— Но раз ты еще можешь говорить, то…
— То что?
— Придется преподать тебе очередной урок.
— Урок?
— Надеюсь, после него у тебя уже не останется сил на мелкие уколы и вредные замечания…
— Эй, что еще ты задумал?
— Как насчет твоего шаткого, громоздкого, неустойчивого и жесткого кухонного стола? Я всегда мечтал заняться любовью на огромном дубовом кухонном столе.
— Есть что-нибудь, на что даже у тебя не найдется ответа?..
— Потом поищем. Поднимайся. Кухонный стол ждет нас.
— Нет, не пойду, не хочу — он же жесткий!
— Мы что-нибудь придумаем, — поклялся Дик, с трудом пряча усмешку.
12
В активе минувшей недели у Дика и Мирабель были безудержные ласки, поездка на лесное озеро, купание в котором запомнилось им обоим изрядным эротизмом, а также полет в Мадисон — там они семь часов играли в боулинг и три часа на бильярде.
Разумеется, они не успели вернуться домой до темноты. Пришлось заночевать в мотеле. Ночь они провели в беседах и других приятных занятиях, а на рассвете прилетели домой.
Дик все-таки вытащил Мирабель на посиделки в один из городских баров.
— Там так темно, что тебя никто и не узнает, — заверил он.
Мирабель предпочла перестраховаться, упаковавшись в грубые потрепанные джинсы, клетчатое шерстяное пончо и дырявую соломенную шляпу.
— В бар с таким чучелом не пустят, — развел руками Дик.
Мирабель задохнулась от возмущения:
— Что?!
— Боюсь, владелец бара потребует, чтобы я немедленно вернул тебя туда, где и подобрал — на ближайший огород, отпугивать ворон. Это чтобы ты не распугала остальных посетителей заведения, — пояснил Дик и еле успел увернуться от летящей в него подушки.
В баре Мирабель выпила несколько клубничных «Маргарит». Дик предположил, что добром это не кончится. Так и оказалось: Мирабель возжелала спеть в караоке. Поскольку желающих солировать в тот вечер в баре было немного, Мирабель охотно предоставили микрофон и право выбора песен.
Дик уже приготовился было зажать уши. Он знал немало прелестных девиц, кого в караоке нельзя было слушать без слез и смеха. Но Мирабель удивила его: у нее оказался высокий и чистый голос, к тому же она довольно точно попадала в ноты, не давала петуха и не фальшивила. Она сорвала аплодисменты, спев пять или шесть лирических баллад, пару песенок кантри и бессмертную песню из «Титаника». Дик особенно оценил последний хит.
— Ну все, пойдем, — сказал он, вытаскивая из цепких рук Мирабель микрофон, горячий от ее дыхания.
— А если я не пойду? Мне тут понравилось.
— Надо же. Еще в обед тебя было не вытащить из дому, а тут такой успех. Поехали, детка, мне еще нужно успеть накормить тебя картофельным салатом.
— А это что за зверь? — заинтересовалась Мирабель.
Дик пожал плечами:
— Просто вкусный салат. Но он полагается лишь тем девочкам, которые хорошо вели себя в течение дня и вернулись домой до полуночи. С первым ты уже промахнулась… вот если справишься со второй задачей, то, так и быть, угощу тебя порцией-другой.
— Ты за рулем, — заявила Мирабель, — я ведь пила.
— Знаю.
— А почему же ты не пил?
— Может, потому, что я и без вина уже пьян?
— Как это? Хочешь сказать, что пьян от любви?
Мирабель действительно прилично выпила, поэтому и ляпнула эту фразу, о которой, впрочем, сразу начала жалеть.
Дик промолчал.
«Так мне и надо, — решила Мирабель, — буду знать, как вымогать признания. Пусть все идет так, как идет… своим чередом».
Они приехали домой, поужинали картофельным салатом, который оказался на редкость вкусным. Мирабель даже вылизала свою тарелку, чем изрядно насмешила Дика.
— Поросенок, — заметил он, перед тем как отправиться мыть посуду. — Я так понимаю, твою тарелку
