жупанах, опоясанных красными кушаками, бабы в ярких, домотканных юбках и запасках, парни в полосатых безрукавках, девушки в белых платочках, с молитвенником в одной руке и башмаками в другой, дети…
От леса, краем дороги, брели в деревню двое: впереди шла женщина, а старый, толстый слепой дед на костылях, привязанный к ней веревкой, ковылял позади.
— Поторопись, а то опоздаем! — ворчала женщина и слегка дергала за веревку.
— Дура, время есть! До обедни все равно никто не подаст ни гроша, так не стану я понапрасну глотку драть.
Он втянул носом воздух и сказал уже тише:
— Должно быть, яблоньки зацвели!
— Ну да. Всю деревню словно кто раскрасил.
— Розовая?
— Ясное дело, не голубая: яблони ведь.
— А картошка всходит?
— Скажет тоже! Когда же ей было взойти в этакую мокредь?
— Что это, как будто люди идут по дороге?
— А как же! В костел валом валят.
Скоро они миновали первую избу, и дед еще больше сгорбился, свесил лысую голову на грудь и плаксивым, заунывным голосом затянул молитву, а женщина хрипло подпевала. Так они с пением шли прямо к костелу, нигде не останавливаясь.
— Громче, баба, громче! Набожные люди любят, чтобы, мы славили бога не сквозь зубы, а во весь голос.
— Зайдем куда?
— Нет… Для чего? За корочкой хлеба? Еще у нашего поросенка есть что жрать.
Шедшие мимо здоровались с ними, потому что их знали все в деревне, а дед останавливался, угощал мужиков табаком, заговаривал с ними, расспрашивал о том о сем и ковылял дальше.
— Надо к Винцерковой зайти.
— Это в ту хату за рекой? Может, после обедни зайдем?
— Веди, говорю! — Дед ткнул ее в бок костылем.
Винцеркова собиралась в костел, но, увидев, что нищие свернули к ее хате, широко распахнула дверь.
Слепой присел отдохнуть — он сильно устал.
— Ох, ног не чую!
— Что, издалека идете?
— Нет, из Горок… с милю прошли. Для молодого это пустяк, а мне, старику, уже не под силу. Винцеркова, подойдите-ка поближе!
Старуха подошла, с беспокойством глядя на него.
— За вашей хатой уже бледят, — шепнул он ей на ухо. — Встретился нам старшой, и знаете, что он мне сказал? «Нам, говорит, известно, что Ясек дома и больной лежит. Пусть только встанет, так мы его зацапаем». Я, как это услышал, нарочно пошел через Пшиленк, чтобы по-христиански вас упредить. А ему сказал, что это неправда, и три раза поил его водкой.
— Спасибо вам! — поблагодарила сильно встревоженная Винцеркова и напихала ему в торбу всякой снеди: два яйца, сало, пшено. Потом достала из узелка злотый и сунула ему в руку. Нищий не хотел брать.
— Я не адвокат, не за деньги людей выручаю, а за доброе слово… Ну, уж если непременно хотите, так возьму и помолюсь за вас, бедных. Молитва — она, конечно, помочь может, но надо и самому молитве помочь!
— Посоветуйте, что делать. Я бы вам за это все, что хотите, дала!
— Как только выздоровеет, надо его отсюда подальше спровадить. Другого ничего не придумаешь. Отчего бы ему в эту Бразилию не уехать, а?
— В такую даль отпустить сироту одного!
— Да он у тебя еще грудной, что ли? А то сама с ним поезжай.
— Неужто бросить хату и землю?
— Ох, уж эти мне бабы! Насыплешь ей добрых советов, как в мешок, а выходит, что сыпал в решето! — нетерпеливо отмахнулся от нее дед. — Продать не можете, что ли?
— Продать! Продать! Думала я об этом… да боязно.
— Вы бойтесь только одного — как бы хлопца не потерять. Скажу Гершу, чтобы он к вам зашел. Герш всех туда переправляет — ловкач он, рыжий чорт! Сказать?
— Ну, скажите, — быстро согласилась старуха.
— Сколько людей туда уезжает! И что же, разве худо им там? Вот уехал из Горок Антек Адамов; двух лет не прошло, а уже он на прошлой неделе прислал четыреста рублей — сестрам долг. Ого! Сбросить бы с плеч годов пятьдесят, да были бы глаза и ноги, не сидел бы я тут с вами, а тоже туда ушел… Так я пришлю Гершка. Ну, господь с вами. Веди, баба, слышишь, уже звонят!
Когда слепой ушел, Винцеркова вывела Ясека, быстро поправлявшегося, в садик за хатой, уложила его на перине под яблонями, сверху укрыла полушубком.
— Что это вы? — спросил он тихо, заметив по лицу матери, что она чем-то расстроена.
— Да ведь веселого мало…
— Узнали?! — Ясек приподнялся с перины.
— Лежи, лежи спокойно! Пойду в костел, порасспрошу людей… послушаю, что говорят.
— Только вы там недолго, мне одному тошно, — тихо попросил Ясек.
— Скорехонько вернусь, не бойся.
В костел набилось множество народу, ждали начала богослужения. На погосте перед костелом люди стояли группами и гуторили.
У главного входа слепой нищий громко пел молитвы.
Праздничная мирная тишина стояла и здесь, на горе, и в деревне, и в залитых солнцем полях.
Началась служба.
Винцеркова, затиснутая толпой под самые хоры, села на пол. Она думала о советах слепого и так ушла в свои мысли, что почти не слышала ни пения, ни органа, ни звона колокольчика. Все это доходило до ее ушей, как отдаленный, невнятный шум, как звуки из тех краев, о которых она сейчас думала.
Очнулась она только тогда, когда внезапно наступила тишина. Отслужив обедню, ксендз готовился начать проповедь.
Он заговорил об эмиграции крестьян в Бразилию. Описывал невзгоды, ожидающие эмигрантов, предостерегал, отговаривал, молил, чуть не проклинал тех, кто намерен ехать.
Мужики слушали в глубоком раздумье. Иные подталкивали друг друга локтями, переглядывались, посмеивались украдкой — не верили ни одному слову ксендза.
«Болтай, болтай! Как бы не так!» — думали они,
А мощный бас все гремел с амвона. Ксендз так красноречиво говорил о погибели, ожидающей тех, кто пускается в чужой, враждебный мир, что наиболее впечатлительные уже начали громко вздыхать, сморкаться, а некоторые женщины плакали. Но большинство слушало его совершенно равнодушно.
Из костела выходили толпой, и почти все, несмотря на давку, останавливались поболтать.
— Ксендз наш снюхался с панами — вот оттого и говорит так!
— Верно! Уйдут мужики — на ком паны ездить будут?
— Страх их берет, как бы не пришлось самим лошадей пасти да землю пахать!
— Так неужто ксендз врать станет? — усомнился чей-то голос.
— Раз он так говорит, значит что-то тут есть!
— То и есть, что глупы вы, как бараны! В Бразилию им захотелось! Ну, что ж, бегите! Бросайте землю, дома, все! Дадут вам там каждому по дворцу и по имению с лесом, со всем инвентарем. Езжайте! Останутся тут евреи да немцы и заживут не худо на ваших землях! А приедете обратно — к ним же в батраки найметесь. Самое для вас подходящее дело! Темный народ хуже скотины: скотину хоть криком да кнутом образумишь. А вы — как телята: задерет хвост и летит, сам не знает куда…
